Через минуту-другую случилось то, чего бывший послушник сейчас более всего ожидал: со стороны двора послышались крики, топот копыт и лязг оружия. Карп тотчас вскочил на ноги и кинулся за дверь. Зиновий же проворно проскользнул в боярскую опочивальню и осторожно стал отодвигать от стены тяжелый сундук.
Карп, на ходу схватив меч и кинжал, выбежал на крыльцо и с первого взгляда оценил грозившую ему опасность. Во дворе стояли пешие и конные ратники Лукьяна, а сам урядник в шлеме и кольчуге подъехал к крыльцу и крикнул боярину:
— По приказу князя Даниила Романовича тебя, боярин Карп Ходына, как предателя и изменника велено взять под стражу!
Карп бросился на другой конец крыльца, зычным голосом созывая своих ратников и холопов. Но тут он с ужасом обнаружил, что все они либо плохо держатся на ногах, либо новее валяются на земле в сильном опьянении.
Изрытая проклятия, Карп перепрыгнул через перила и стал метаться по двору, расталкивая своих захмелевших вояк и на ходу отражая удары ратников Лукьяна, которые тщетно пытались взять под стражу буйного боярина. Ярость удваивала силы Карпа, и он, сражаясь почти в одиночку, стремился выиграть время, надеясь на приезд Угринца и на то, что его вояки с минуты на минуту протрезвеют и возьмут в руки оружие.
— Кто же вас так напоил, собаки? — прорычал он, перескакивая через спины двух лежащих холопов.
Лукьян и еще один ратник оттеснили Карпа к крыльцу. Оглянувшись, чтобы не споткнуться о ступеньку, боярин заметил в проеме двери хитроватую ухмылку Зиновия и тотчас все понял.
— Предавший раз, предаст и дважды! — прохрипел Карп и, отвлекшись на мгновение, пропустил смертельный удар в грудь.
Дальше на боярском дворе все происходило очень быстро. Гибель предводителя лишила его вояк остатков храбрости и желания сражаться. Ратники Лукьяна, хоть их было меньше, чем людей боярина, справились с противниками без труда. Скоро связанные боярские холопы были согнаны в угол двора.
В общей суматохе никто не заметил, как через заднее крыльцо из дома выскользнул Зиновий, пряча под плащом мешок, в который пересыпал золото из ларца!
А на женской половине дома все были заняты родами и не обращали внимания на шум во дворе, который заглушайся криками роженицы и громкими молитвами Фотинии.
Дарина уже изнемогала, и лишь опыт и умение Ефросиньи помогли ей сделать последнее, решающее усилие. Стоны и крики роженицы стихли, а в следующий миг раздался звонкий голос младенца, возвестившего о своем появлении на свет.
— Мальчик! — объявила повитуха.
— Мальчик… — тихо повторилаДарина и, улыбнувшись, закрыла глаза, тут же позабыв, что ждала девочку.
— Крупный, на недоношенного не похож, — пробормотала Фотиния.
Но ее слов никто не услышал, потому что в эту минуту на пороге комнаты появился Лукьян. Ксения оглянулась на него настороженно и со страхом, почуяв приближение несчастья.
— Мужайся, боярыня, — обратился к ней урядник. — Твой сын только что погиб, бросившись на княжеских ратников. Но теперь у тебя есть внук, воспитай его достойным человеком.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Младенца назвали Святославом. Юная мать с таким трогательным обожанием относилась к своему сыну, что даже самые злые языки умолкали при взгляде на Дарину с ребенком — мать и дитя будто сошли с иконы тончайшего рисунка, изображавшего Богородицу с младенцем.
Впрочем, горестное потрясение, пережитое Дариной из-за внезапной смерти Ольги, вполне объясняло некоторую преждевременность родов, да и повитуха Ефросинья смогла убедить в этом любопытных баб. А для боярыни Ксении достаточно было той клятвы, которую юная роженица дала в самую трудную минуту своей жизни.
Время постепенно притупляло остроту горя, и Дарина уже не плакала, вспоминая мать. Всю любовь и нежность своего сердца она отдавала сыну, и крошечное существо спасало ее от отчаяния, давало силы жить дальше и бороться за лучшую долю. Иногда, склонившись над детской колыбелью, Дарина доставала из-за пазухи заветное кольцо и обращалась к душам Ольги и Елены, спрашивая у них совета и утешения. Она полюбила читать Священное писание и нашла в нем мудрые слова, которые когда-то ей повторяла мать.
По вечерам Дарина вместе с Ксенией читала книги Нового Завета, укачивая Святослава. И он таращил на мать и бабушку свои огромные карие глазенки, словно понимал, о чем они говорят. Порой Дарине думалось, что если бы Антон откуда-то сверху увидел, как с первых дней жизни воспитывается его сын, ему бы это понравилось.
Младенец был утешением не только для Дарины, но и для Ксении, хотя сдержанная боярыня в этом и не признавалась. После всех печальных событий она могла бы впасть в уныние, но ей надо было оставаться сильной ради внука и ради Дарины, к которой, неизвестно почему, она испытывала теплое чувство, чем-то похожее на ее нежную материнскую любовь к Антону.
Урядник Лукьян Всеславич, собиравшийся доставить Карпа на княжеский суд, не стал распространять свой гнев на мать и жену боярина, и женщины могли жить почти в спокойствии, не опасаясь каждую минуту за свое шаткое благополучие.
Маленький Святослав, который был предметом неустанных забот матери и бабушки, рос крепким и голосистым, рано начал держать головку, ползать, и лепетал с такой ангельской улыбкой, что это вызывало у женщин слезы умиления. Дарина, отказавшись от услуг кормилицы, прикладывала ребенка только к своей груди, сама его пеленала, а купала вдвоем со свекровью или с верной Ефросиньей.
Однажды боярыня, наблюдая за невесткой, играющей с малышом, вдруг сказала:
— А ведь ты его так сильно любишь, что даже не верится, что он сын Карпа.
Дарина вздрогнула и, быстро оглянувшись, спросила:
— Разве я не клялась перед иконой, что этот ребенок — твой внук, матушка?
— Да, да, я верю тебе, дитя мое, ты не могла солгать Богородице, для этого ты слишком юна и чиста душой. — Ксения подошла к младенцу и нежно погладила его русую головку. — Это даже лучше, что он будет похож на тебя, а не на Карпа.
— А то, что я люблю своего сына, разве удивительно? Ведь женщины любят детей, рожденных даже от злодеев и насильников. — Дарина немного помолчала и, сбоку взглянув на боярыню, осторожно добавила: — Вот я слыхана, что твой покойный муж был человеком недобрым, а ты ведь любила своих сыновей.
— Да, — вздохнула Ксения, — я любила их почти одинаково, пока они были детьми. Но когда Карп вырос, в нем стало появляться все больше отцовского. Боярин Гаврила был человеком жестокосердным и равнодушным даже к своим детям. Но Карпа он полюбил, когда тот чудом выжил после оспы. Гаврила часто потом повторял: «Вот это — истинно мой сын, сильный, выносливый, нашего рода, ходынского». Я тогда была беременна Антоном, и Господь уберег меня от болезни, но Антон родился слабеньким, я с трудом выходила его. Потом он вырос, выправился, стал моей радостью и утешением. А Гаврила любил его куда меньше, чем Карпа, и часто повторял: «Младший — весь в тебя, такой же неженка и богомолец». А я, грешная, стала замечать, что люблю Антона больше, чем Карпа, но ничего не могу с этим поделать…
