Пройдя несколько шагов вперед, я едва успела увернуться от камня, упавшего сверху. Это был обломок статуи Девы Марии, которую грабители безжалостно разбили на куски. Крик ужаса вырвался у женщин, видевших такое святотатство. Греки напрасно надеялись, что крестоносцы пощадят хотя бы изваяние Богородицы.
Микеле рассказывал, что воины переплавляют медные и бронзовые статуи на монеты. И через несколько шагов мне снова пришлось в этом убедиться. Придя на площадь, я увидела, как захватчики разбивают огромную статую греческого богатыря Геракла. Горожане, ставшие свидетелями такого варварства, уже ничему не удивлялись, а застывшими от горя глазами взирали на картину всеобщего разрушения. И лишь один человек — по виду золотых дел мастер или художник — набрасывался на латинян, размахивая кулаками и восклицая: «Остановитесь, варвары! Это же творение гениального Лисиппа!» Один из воинов с силой толкнул мастера, и тот, ударившись о стену, повалился на землю и замолчал. Кровь из разбитой головы залила ему лицо.
Потрясенная всем увиденным, я уже не чувствовала ни голода, ни усталости — ничего, кроме страха и отчаяния. И лишь кольцо Михаила, которое я повесила на шнурок и спрятала на груди, еще придавало мне силы надеяться.
До моего слуха долетел разговор двух горожан, что сидели возле полуразрушенной колоннады. Один жаловался другому: «Они били меня до тех пор, пока я не отдал им все свое имущество, даже то, которое хорошо припрятал. Видишь, Орест, сколько на мне синяков и ссадин? Все выбили из меня проклятые варвары, а дом мой почти весь сгорел. Теперь я несчастный, неимущий и не знаю, куда идти…» Его собеседник сидел, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону. В ответ на жалобы соседа он охрипшим голосом отвечал: «Феодул, сейчас я завидую тому, что ты одинок. Тебе некого было терять. Твое горе — утрата имущества, да и только. Я уже этим и не удручаюсь, мое горе во сто крат сильней. Злодеи надругались над моей женой и похитили двух наших дочерей, а ведь младшей всего десять лет… Моя бедная жена не выдержала таких мучений и умерла, а я трое суток метался по городу, искал дочерей, но теперь у меня уже не осталось ни надежды, ни сил, ни слез…»
Я посмотрела на двух несчастных, потом обвела взглядом других греков, что в изнеможении сидели на земле или бродили по площади, как потерянные. Вряд ли кто-то из этих убитых горем людей смог бы мне рассказать о генуэзце, которого схватили стражники венецианского дожа. Однако на любой площади во время любого бедствия всегда найдутся люди, которых справедливо называют зеваками. И там я нашла таких и принялась их расспрашивать. Они рассказали мне, что, в самом деле, видели, как стражники схватили двух латинян, один из которых был молод и красив. Но, как это часто случается между зеваками, рассказчики стали противоречить друг другу. Кто-то говорил, что схваченных латинян зарубили тут же на месте, а кто-то утверждал, что их потащили в тюрьму, но зарезали по дороге. Спорщики раскричались, это привлекло внимание какого-то венецианца из свиты дожа, и он пожелал узнать, кто это так интересуется врагами господина Дандоло. Перепуганные спорщики указали ему на меня, и он тут же крикнул стражникам: «Эй вы, схватите этого подозрительного мальчишку!» Один из стражников, взглянув на меня, воскликнул: «Клянусь своей головой, это не мальчишка, а девчонка!» и попытался сорвать с меня шапку, но я успела увернуться. В следующий миг ноги сами понесли меня прочь от опасного места. Я и не думала раньше, что умею так быстро бегать. С площади я свернула на одну из улиц, потом на другую, а за моей спиной слышался тяжелый топот и крики стражников. И быть бы мне пойманной, если бы не помог случай: я успела перебежать дорогу прямо перед большой телегой, полной награбленного латинянами добра. Проскользнув под самыми лошадиными мордами, я свернула за угол, а мои преследователи задержались перед телегой, которая застряла в яме и перегородила узкую улицу. Этих нескольких мгновений мне хватило, чтобы толкнуть первую попавшуюся калитку и оказаться во дворе. Не знаю, где в это время находились хозяева дома, но, к счастью, они меня не заметили, а во дворе был густой сад, в нем я и спряталась. Потом из этого двора я перебежала в другой, но там на меня накинулись собаки, от которых мне удалось спастись, перебравшись через забор. Наверное, будь я в юбке, а не в штанах, уйти от погони мне бы не удалось, так что переодевание мое оказалось полезным. Признаюсь, долгие годы я потом хранила тот мужской костюм как память о моем спасении и о Микеле… — Елена на минуту прервала свой рассказ, запивая отваром из трав простуду и горечь воспоминаний. — Итак, очутившись на незнакомой улице, я должна была куда-то идти, хоть идти мне было некуда. Надежды на встречу с Михаилом у меня уже не оставалось, зато оставалась опасность снова нарваться на людей дожа. Я не знала, где искать спасения, и тут вспомнила о монастыре Святого Маманта, в котором останавливались русские купцы. Но до предместья, где был монастырь, еще надо было добраться. Спрашивать дорогу у греков или латинян я не решалась, опасаясь, что и те и другие могут распознать во мне переодетую женщину. Так и брела наугад, петляя по узким и грязным улицам окраин, к которым раньше даже не приближалась. Несколько раз в тот страшный вечер я могла бы расстаться с жизнью, но, видно, небо меня хранило, потому что только благодаря провидению мне удалось избежать и смерти, и надругательства. Дважды мне пришлось вытаскивать мизерикордию, и один раз я даже вонзила ее в какого-то пьяного разбойника, а потом с криком ужаса умчалась прочь и молилась о том, чтобы мой удар оказался не смертельным. Как христианка я не приемлю убийства, но тогда у меня не было другого выхода. Потом я потеряла кинжал, но, к счастью, выбралась из страшных улочек за город. К тому времени уже наступили сумерки. Я увидела латинских воинов, что расположились на привале под открытым небом вокруг костра, на котором в котле варили мясо. А вместо хвороста они использовали рукописи из византийских библиотек. И вдруг раздался пронзительный крик: «Нечестивцы! Не трогайте книги! Это же сокровищницы древней мудрости, их писали великие ученые и богословы!» Оглянувшись, я увидела, что кричит старый седой монах; он гнался за воином, который ташил к костру целый ворох свитков. Монах истово увещевал и проклинал латинян, но они отмахивались и отталкивали его с пьяным хохотом, а потом один из воинов, разозлившись, замахнулся на старика. И тут я, вспомнив о печальной участи художника, защищавшего статую Геракла, подбежала к монаху и оттащила его прочь, приговаривая: «Не надо, отче, они вас убьют». Мне удалось увести его, и воины за нами не погнались — наверное, потому, что были уже очень пьяны. Старец меня поблагодарил и спросил, кто я и откуда. По моему голосу и повадке он догадался, что я женщина, а у меня уже не было сил это отрицать. Я рассказала ему свою историю, не упомянув лишь о связи с молодым латинянином. Узнав, что я вдова, славянка родом, и что ищу дорогу к монастырю Святого Маманта, монах довел меня до нужного предместья и благословил на прощание.
Несмотря на бедственное положение Константинополя, подворье русских купцов не пустовало; там еще с осени задержались несколько новгородских гостей, которые теперь собирались плыть обратно. Главным среди них был Добрыня Ядрейкович. Впоследствии этот мудрый человек принял сан и стал епископом Антонием Новгородским. При нем в новгородской летописи появилась «Повесть о взятии Царьграда фрягами[Фрягами в средневековой Руси называли итальянцев и других латинян. ]». С новгородцами-то я и вернулась на родину. Еще по дороге домой я догадалась, что беременна. Это не пугало меня, скорее радовало, хотя мой плод был от грешной любви. Но я решила, что никогда и никому не открою своей тайны и никто не узнает, что я родила не от мужа. В Киеве меня встретили со слезами радости; мои бедные родители уже и не чаяли увидеть меня живую. Я рассказала им обо всех своих мытарствах, не упомянув лишь о встрече с Микеле. Прошло положенное время, и я родила сына. Разумеется, все думали, что он от моего несчастного Фоки. Я назвала мальчика Михаилом, и снова никто не догадался, почему я выбрала такое имя. Мои родители не могли нарадоваться на внука, но года через два стали требовать, чтобы я снова вышла замуж, потому что они все чаще хворали, а мне нужна была зашита. Но я и думать не могла о замужестве. Большую часть времени я проводила в церквах и монастырях, замаливая свой тайный грех. Потом родители умерли, и я вовсе переселилась в монастырь, стала послушницей. Если я и не приняла постриг, так только потому, что не хотела полностью порывать с мирской жизнью ради сына. Моим единственным желанием было видеть его счастливым. Я надеялась, что он полюбит хорошую девушку, женится, будет иметь от нее детей. Но Михаил вырос — и принял монашеский сан. Теперь я думаю, что в этом был Божий промысел. Наверное, мой сын должен был отказаться от мирской жизни, чтобы искупить мой тайный грех. А может быть, у него самого была на сердце какая-то тайна… Теперь уж мне этого не узнать…
