Лихо мы рубились…
Юн я был в ту пору
И у Эресунна
Кормил волков голодных…
Оказалось, что никто из плясавших не знал в точности, сколько и когда надо делать шагов. Когда наступал черед женщин выходить вперед под скрещенные мечи, они плохо сочетали шаг с притопом мужчин. Да и тесно было плясать между большим очагом и длинным рядом столбов, которые поддерживали кровлю и отделяли боковуши, где стояли кровати, от большой горницы.
Трое сидевших на скамье у щипцовой стены поднялись, чтобы лучше видеть пляс. Теперь, когда пляс не ладился и чуть было не прервался на втором четверостишии, все снова закричали Арнвиду: пусть, мол, идет к ним. Арнвид хорошо знал всю плясовую песню, и голос у него был преотменный.
Когда же он, обнажив меч, встал впереди цепочки плясавших, дело сразу пошло на лад. Вслед за ним Улав и Ингунн тоже вступили в хоровод. Глядя на широкие плечи и сутулую спину Арнвида, никто бы не подумал, что он может столь уверенно и чарующе красиво вести хоровод. Он запевал звучным и чистым голосом, а женщины тем временем пробегали, раскачиваясь, под сверкающими мечами:
Лихо мы рубились…
Смело Хильд
[45]
дразнили.
К Одину
[46]
в чертоги
Слали рать с поклоном,
Злобно меч кусался,
Когда брали Иву…
Но тут цепочка спуталась, между Улавом и Эйнаром недоставало женщины. Пляс пришлось прервать, и Эйнар потребовал, чтобы Улав вышел из хоровода; они препирались до тех пор, пока один из пожилых челядинцев не сказал: ладно уж, из хоровода выйдет он. Тогда Арнвид снова завел песню:
Лихо мы рубились…
…
Острое железо
С резаками грызлось…
Однако цепочка все время прерывалась. А когда Арнвид заводил песню дальше, оказывалось, что, кроме него, слов никто не знает: кто помнил одно, кто – другое. Улав с Эйнаром все время препирались, а высоких голосов и вообще не хватало. Арнвид устал, да к тому же, по его словам, он получил несколько царапин, которые начинали саднить, стоило немного подвигаться.
Под конец хоровод и вовсе распался. Одни разлеглись по кроватям в боковушах, другие, оставшись на ногах, болтали и хотели бражничать либо плясать: только что-нибудь попроще, под какую-нибудь новую песню. Улав стоял в тени столбов – они с Ингунн все еще держались за руки. Вложив меч в ножны, он шепнул:
– Идем, поднимемся к тебе да побеседуем!
Рука об руку перебежали они под дождем пустынный темный тун, быстро поднялись по лесенке и остановились перед дверью, запыхавшись от волнения, будто свершили что-то недозволенное. А потом бросились друг другу в объятия. Ингунн, наклонив голову юноши, вдыхала запах его волос.
– От тебя пахнет паленым, – бормотала она. – О нет… о нет, – испугалась Ингунн, когда он прижал ее к дверному косяку.
– Конечно, нет… теперь я пойду… я пойду… – шептал он.
– Да, да, – твердила она, теснее прижимаясь к нему; она вся дрожала, у нее кружилась голова – было страшно, что он и вправду уйдет. Она поняла: они уже не в силах совладать с собой; все, что звалось «прежде» и «теперь», словно смыло волной диких и неистовых событий последних суток, а они двое были выброшены на этот темный чердак, будто ладьи на берег… Зачем же им уходить друг от друга – ведь у них больше никого нет на свете.
Она почувствовала, как лента с вязеницей позолоченных розочек соскользнула на макушку – Улав трепал ее распущенные волосы, запуская в них пальцы. Вязеница тенькнула, упав на пол, а юноша, сжав руками две толстые пряди ее волос, припал к ним лицом и уткнулся подбородком в ее плечо…
Тут они услыхали голос Рейдунн – прислужницы, которая спала в стабуре вместе с Ингунн, – она кого-то окликнула внизу на туне. Они мигом отскочили друг от друга, дрожа от угрызений совести. С быстротой молнии Улав протянул руку, притворил дверь и запер ее. Рейдунн поднялась на галерейку, постучалась и позвала Ингунн. Юноша и девушка стояли во мраке – сердца их неистово колотились. Рейдунн постучала – сначала тихонько, потом громче. Тут она, верно, решила, что Ингунн уже крепко спит. Они услыхали, как затрещала лесенка под ее тяжелыми шагами. На туне она позвала другую служанку, и влюбленные догадались: обе пошли ночевать в другой дом. А Улав и Ингунн бросились друг к другу в объятия так, словно им удалось избежать смертельной опасности.
5
Улав проснулся в кромешной тьме – в тот же миг он все вспомнил, и ему показалось, будто он рухнул вдруг в бездонную пропасть. У него застучало в висках, а сердце судорожно сжалось в комок, словно беззащитный зверек, который старается сделаться еще незаметней, когда к нему протягивается чья-то рука.
У стены ровно дышала Ингунн – так дышит во сне невинное, счастливое дитя. Волны страха, стыда и скорби, одна за другой, обрушивались на Улава – он лежал совсем тихо, казалось, он окоченел. Его снедало жгучее желание убежать, ведь он не в силах вынести ее сетований, когда она очнется от счастливого сонного забытья. Однако в глубине души он смутно чувствовал: будет еще ужаснее, еще страшнее, если он украдкой выберется отсюда. Но тут он подумал, что все же надобно спуститься с чердака прежде, чем кто-нибудь проснется. И узнать, который час. Но продолжал лежать недвижимо, словно на него нашел столбняк.
В конце концов он разом стряхнул с себя оцепенение, соскользнул на пол и приоткрыл дверь. Тучи слегка алели над крышами – до восхода солнца оставался, должно быть, час.
Одеваясь, он вспомнил, как последний раз делил постель с Ингунн минувшим рождеством – тогда он был вне себя от гнева, ведь ему пришлось уступить боковушу в жилом доме гостю, а самому забраться к дочерям Стейнфинна. В ту ночь он безжалостно толкал Ингунн, когда ему казалось, что она занимает слишком много места, и награждал ее тумаками, когда она во сне упиралась в него острыми локтями и коленками. Воспоминание об их прежней невинности сокрушало Улава, словно мысль о потерянном рае. Он не смел оставаться здесь дольше, он должен был уйти. Но когда он склонился над нею, вдыхая запах ее волос и едва различая очертания ее лица и рук, белевших в темноте, он почувствовал – вопреки стыду и раскаянию, – это было прекрасно. Он еще ниже склонился над ней, коснулся лбом ее плеча – и снова его сердце охватило это диковинное, противоречивое чувство: радость оттого, что его юная невеста столь хрупка и нежна, и боль при мысли о том, что и ее может постигнуть суровая, безжалостная судьба.
Никогда – он поклялся в этом самому себе, – никогда больше не причинит он ей зла. И, решив так, он, набравшись смелости, приготовился встретить ее пробуждение. Коснувшись лица Ингунн, он тихонько прошептал ее имя.
Встрепенувшись, она мгновение сидела будто в полусне. Потом так стремительно бросилась к нему на шею, что он упал на колени, а верхняя часть его тела оказалась в постели, рядом с ней. Она обвилась вокруг него, обхватила своими тонкими руками, и он, все еще стоя на коленях и зарывшись лицом в ее удивительно мягкую, шелковистую слабую плоть, стиснул зубы, боясь разрыдаться. Он почувствовал такое облегчение и вместе с тем такое унижение оттого, что она столь добра и великодушна, не жалуется и не упрекает его. Переполненный нежностью к ней и чувством стыда, скорби и счастья, он не знал, что ему делать.
