Он заметил, как на женской стороне мелькнула Ингунн, но не вышел за нею следом после богослужения, когда увидел, что она уходит. Пока хор пел «Lauda» ["Хвала" (лат.)], он отыскал себе местечко на подножии одной из колонн и, закутавшись в свой подбитый мехом плащ, коченея от холода и время от времени подремывая, просидел там до тех пор, пока священники не сошли с хоров.
На церковном холме по другую сторону кладбища еще светился красным светом догорающий огромный костер из факелов, которые прихожане побросали в одну кучу, когда пришли в церковь. Улав подошел к костру погреться. Проведя немало часов в церкви, он замерз и беспрестанно зевал. Снег растаял уже далеко вокруг, обнажив землю, но черно-багровые уголья все еще пылали нестерпимым жаром. Вокруг костра толпилось множество людей. Улав увидел Ингунн, стоявшую к нему спиной; она была одна. Он подошел к ней и поздоровался. Девушка повернула к нему голову, и отсвет костра окрасил пурпуром белую полотняную повязку, которая выглядывала из-под шлыка ее плаща. Она по-прежнему казалась ему немного чужой в этом женском одеянии – он никак не мог взять в толк, зачем ей понадобилось расхаживать по городу в таком старообразном и важном виде. Впрочем, ведь и сам он взвалил себе на плечи тяжкое не по годам бремя, дабы утвердить свои права, добиться справедливости и быть поверстанным в совершеннолетние.
Они поздоровались за руку, поздравили друг друга со светлым праздником. Потом немного потолковали о погоде; было не очень холодно, но пасмурно, кое-где мелькали звезды, правда, редкие, ведь небо чуть заволокло туманной дымкой оттого, что по эту сторону озеро еще не стало.
К ним подошла Тура, и Улав, поздоровавшись, поцеловал ее. Теперь он не осмеливался поцеловать Ингунн, когда они встречались, – она была ему слишком близка и вместе с тем страшно далека, так что он не мог уже приветствовать ее, как подобало сводному брату.
Завидев каких-то знакомцев, Тура тут же отошла к ним. Ингунн почти все время молчала и глядела в сторону. Улав подумал: пожалуй, ему лучше уйти, – верно, нехорошо, что они стоят тут вдвоем. Тогда она протянула руку и как-то робко дотронулась до его плаща.
– Может, проводишь меня и мы потолкуем?
– Пожалуй… Ты пойдешь на южный конец?
Улица кишела людьми; закутанные в тяжелые шубы, они казались кулями, темневшими на белом снегу. Люди двигались в глубь темной улицы, спеша передохнуть немного в своих домах перед заутреней. Снежные сугробы нависали на крышах домов, изгородях и деревьях, стены же и ветви были голые и казались беспокойными черными пятнышками в этой снежной ночи. Рождественская тьма сгустилась над маленьким городом, и люди, конные и пешие, все спешили, словно испуганные тени, торопясь войти туда, где открывалась дверь и слабые отблески света падали на снежные сугробы туна и улицы. Из дымовых отдушин на крышах вился дымок, да и пахло дымом – женщины всюду повесили над очагом котелки, в которых варилась еда для рождественской трапезы. Из настежь открытых порталов церкви Воздвиженья снопы света падали на снег – сюда притащилось несколько старцев из богадельни: снова должно было начаться богослужение.
Увязая в снегу, Улав с Ингунн пошли по узкому проулку за церковью. Здесь им не встретилось ни души; под деревьями было вовсе жутко, а идти – трудно: снег был почти не утоптан.
– Не чаяли мы, когда проходили здесь летом, что нам придется столь тяжко, – вздохнув, сказала Ингунн.
– Да, откуда нам было знать…
– А ты не зайдешь в дом? – спросила она, когда они стояли на туне. – У нас все собирались в церковь Воздвиженья…
– Зайду, конечно!
Они вошли в горницу. Темно здесь было – хоть глаз выколи, но Ингунн разгребла угли в очаге и подложила дров. Плащ она сняла, и, когда, встав на колени, раздувала огонь, ее белая головная повязка спустилась на плечи и на спину.
– Здесь спим мы с Турой, – сказала она, не оборачиваясь. – Я обещала сварить мясо к их приходу… – Она подвесила котелок на крюк. Улав понял, что они в приусадебной поварне – повсюду была расставлена кухонная утварь. Ингунн – тоненькая, высокая и юная, в темном платье и в белой головной повязке – торопливо сновала взад и вперед при свете огня. Она словно играла в какую-то выдуманную, неправдоподобную игру. Сидя на краю кровати, Улав наблюдал за нею; он не знал, о чем говорить; к тому же ему так хотелось спать.
– Не пособишь мне? – спросила Ингунн, нарезая мясо и сало в деревянной посудине, стоявшей на широком плоском камне
[62]
у очага. Это был кусок лопатки, который ей никак не удавалось разделать ножом. Улав отыскал маленький топорик, надрубил кость и переломил ее пополам. Пока они этим занимались, Ингунн, стоя на коленях у очага с висевшими над ним котелками, шепнула ему:
– Что это ты все молчишь, Улав? Тебе невесело?
В ответ он только покачал головой, и тогда она шепнула еще тише:
– Мы так давно не оставались вдвоем. Я думала, ты этого хотел?..
– Сама знаешь… Слыхала, твои дядья явятся сюда на тринадцатый день? – спросил он. Тут ему пришло в голову, что она может принять его слова за ответ на свой вопрос: весело ему или нет. – Тебе нечего бояться, – твердо сказал он. – Мы не должны их бояться.
Ингунн поднялась на ноги и стояла, не сводя с него глаз; потом, приоткрыв рот, глубоко вздохнула и сделала движение, словно хотела броситься к нему. Улав выставил вперед перепачканные салом и рассолом руки.
– Иди ко мне… можешь вытереть руки о покрывало. – Она чуть подвинула котелок. – Мы можем ненадолго прилечь, покуда мясо не сварится.
Улав стянул сапоги и расстегнул застежки плаща. Потом он лег на кровать рядом с ней и прикрыл плащом их обоих. Она тут же тесно прильнула к нему, прижавшись пылающим лицом к его щеке – ее дыхание щекотало ему шею.
– Улав… ты ведь не позволишь им увезти меня с собой и разлучить нас?
– Нет. Да и прав у них таких нет. Но ты ведь знаешь, что Колбейн потребует немалого, чтобы замириться со мной.
– Так это оттого, – прошептала она и еще теснее прижалась к нему, – ты ныне стал меня меньше любить?
– Я люблю тебя по-прежнему, – пробормотал он хриплым голосом, пытаясь на ощупь просунуть руку ей под голову, но мешала повязка.
– Может, мне снять ее? – с готовностью прошептала Ингунн.
– Не надо, после будет хлопотно снова повязывать.
– Вот уже скоро месяц… как мы с тобой почти не видимся, – жалобно прошептала она.
– Ингунн… я ведь желаю тебе только добра, – взмолился он, спохватившись в тот же миг, что эти слова он уже однажды сказал ей, только не мог вспомнить, когда именно. «Она вовсе рехнулась, – подумал он, чувствуя себя глубоко несчастным, – только и достает у нее ума, чтоб соблазнять меня…»
– Но ведь… я так истосковалась по тебе, Улав. Эти старушки добры ко мне, ничего не скажешь, да мне все равно охота быть с тобой…
