Улав всегда представлялся ей куда более рослым, крупным и статным. И много красивее, – она помнила его белоснежную кожу и белокурые волосы, как нечто сверкающее.
Он подошел к Ингунн, снял ее с седла и поставил на землю. Они поздоровались за руку и пошли рядышком вниз к дому; никто не вымолвил ни слова.
Из дверей теперь вышел Ивар, сын Туре; широко улыбаясь, он поздоровался с Ингунн.
– Ну, теперь ты, уж верно, рада гостю, которого я на сей раз привез в усадьбу?
Лицо Ингунн вспыхнуло – даже шея у нее густо покраснела, на губах заиграла улыбка, глаза засияли.
– Вы приехали вместе? – Она переводила взгляд с дяди на Улава. Тогда улыбнулся и он – хорошо знакомой ей тихой улыбкой, озарившей все его лицо; бледные красивые губы мягко дрогнули, хотя оставались сомкнутыми. Он чуть опустил веки, и взгляд его под длинными шелковисто-белыми ресницами засверкал голубизной и радостью…
– Наконец-то ты воротился домой! – радостно сказала она.
– Да, я подумал – надо же когда-нибудь заглянуть в родные края, – ответил он, по-прежнему улыбаясь.
Она сидела на пороге, сложив на коленях руки, и глядя снизу вверх на Улава, который стоял и беседовал с Иваром. В душе ее все удивительно быстро улеглось. Счастье – это когда тебя осеняет покой, полный покой.
Ивар хотел что-то показать Улаву – мужчины стали подниматься вверх по склону. Ингунн сидела и все больше и больше узнавала его – по походке; она не видела ни одного человека, который ступал бы так красиво, держал себя с таким спокойным очарованием. Он был не очень высок, теперь она вспомнила; она сама была чуточку выше его… Но он был на редкость красиво сложен, в меру широкоплеч, узок в поясе, телом крепок и жилист, хотя, вместе с тем, так статен и прям. Руки и ноги у него были хрупки и невелики.
Лицо Улава осунулось, а кожа обветрилась и огрубела. И волосы чуть потемнели – они не были уже такими сверкающими белокуро-золотистыми, а скорее пепельными. Но чем дольше она глядела на него, тем больше узнавала. Когда они расставались, на его красоте лежал еще словно бы налет детской нежности. Ныне он был взрослый, на редкость красивый мужчина.
Погруженная в свое великое счастье, сидела Ингунн за вечерней трапезой и с радостным удивлением замечала, что и Ивар, и Магнхильд приветливы с Улавом. Улав прибыл на родину неделю назад – в Осло.
– Сдается мне, тебе бы следовало сперва заглянуть домой, в свою усадьбу, – сказал Ивар. – Ныне, верно, это не опасно, раз ты дружинник ярла
[78]
.
– Ясное дело, я мог на это отважиться. Но я для себя надумал, что не вернусь в Хествикен до тех пор, пока не получу законное право на свою отчину. Частенько думал я о том, – улыбнулся он, – когда же наконец я налажу все дела на юге и увезу Ингунн к себе домой.
Из беседы за трапезой Ингунн поняла, что Улав еще не получил охранной грамоты и права на свое имение в Норвегии. Но ни Ивар, ни он сам вроде бы не считали это дело ныне столь важным. А причиной тому был ярл Алф, сын Эрлинга из Турнберга, могущественнейший ныне муж в стране. Улав встретил его в Дании и поступил к нему на службу. Ярл обещал ему помочь откупиться, и как раз с его дозволения Улав и прибыл на родину, чтобы найти человека, который мог бы от его имени вести переговоры о замирении с родичами Эйнара. Тут-то Улаву и пришло в голову, что стоит, пожалуй, попытать счастья, – и он тотчас же поскакал к Ивару, сыну Туре, в Галтестад. И они быстро поладили.
– Да ведь я знал тебя еще малолетком, – сказал Ивар. – И ты мне всегда был по душе. Хотя я, ясное дело, пришел в бешенство, когда ты самовольно взял себе невесту, которую разумнее было…
– Уж разумнее и быть не могло. – Улав тоже улыбнулся.
Ингунн застенчиво спросила:
– Так ты еще не навсегда воротился домой, Улав?
– В Норвегии я, верно, останусь… Но здесь, на севере, я долго быть не смогу. В день святого Варфоломея мне должно явиться к ярлу в Валдинсхолм.
Ингунн знать не знала, где это такой Валдинсхолм, но звучало это слово так, будто это где-то в дальней стороне…
Улав заметно выучился учтивому обхождению с людьми. Из угрюмого и молчаливого захолустного мальчишки он превратился в любезного и красноречивого молодого вельможу. Улав говорил живо и метко, когда вступал в беседу, но он охотно слушал старших и вел речь, лишь когда отвечал на вопросы Ивара и Магнхильд. Редко обращался он к Ингунн и вовсе не пытался поговорить с ней с глазу на глаз.
Он рассказывал о лихолетье, наступившем ныне в Дании, – там теперь очень неспокойно, знатные хевдинги весьма недовольны своим королем.
[79]
Хотя у них куда больше свобод и прав в той стране, нежели здесь, дома, но, может, поэтому у них появилось желание еще шире разинуть рот. Его родной дядя Барним, сын Эйрика, делал все, что его душе угодно, и в великом, и в малом, как казалось Улаву. И он никогда не слыхал, чтобы рыцарь толковал о каких-либо законах, которые, верно, должны же быть и в той стране.
– Ну, а наследства после родичей твоей матери тебе не досталось? – спросил Ивар. – Ты, верно, мог бы его потребовать?
– Дядя говорит – нет, – чуть насмешливо улыбнувшись, сказал Улав. – И это скорее всего правда. Первым, что растолковал мне дядя, когда я заявился к нему в Хевдинггорд, было то, что бабушка моя, прежде чем выйти вторично замуж за Бьерна, сына Андерса, произвела со своими детьми раздел имущества, оставшегося после господина Эйрика. А матушка моя утратила все права на наследство своих родичей в Дании, когда уехала оттуда и вышла замуж в Норвегии, не испросив их дозволения, – то было второе, что он мне сказал. Третье же было то, что король объявил родного брата моей матушки, Стига, сына Бьерна, вне закона. Ныне Стиг умер, сыны же его обретаются в заморье, а поместье Видбьерг король забрал в свои руки. Теперь герцог Валдемар
[80]
взял на себя дело сынов Стига, и ежели он сможет воротить им поместье, то и мне, сказывал дядюшка Барним, должно будет предъявить свои права. Может статься, и мне перепадет лакомый кусочек! – Он засмеялся. – Да, дядя сказывал мне это после того, как мы с ним познакомились поближе, – мы все время были с ним добрые друзья, он давал мне вполне пристойное содержание и был очень щедр. Он только не хотел, чтобы я предъявлял какие-либо требования по праву…
Улав говорил с улыбкой, но Ингунн видела: в чертах и в выражении его лица проглядывает что-то чужое. Печать одиночества, которая всегда лежала на его лице, проступила еще более заметно, но в нем появилась и некоторая жесткость, чего прежде не было. Она почувствовала душой: его не ожидали ни богатство, ни радости, когда он, нищий и опальный, явился искать убежища у своих могущественных датских родичей.
