Землепашество в Хествикене никогда не почитали первейшим делом. А рыболовство да корабельное дело, коими хествикенцы славились испокон веков, Улав Риббунг на старости лет и Улав, сын Инголфа, вовсе забросили. Когда же законный владелец усадьбы попал в опалу, королевские посланцы забрали последние боты из Хествикена, а Улаву, сыну Инголфа, так и не довелось построить новые. Опять же стадо при нем поредело и коневодство было в забросе.
Улав понимал, что наследство отец ему оставил немалое, что сразу после его смерти он был очень богат, хотя сам того не знал, ведь Стейнфинн никогда ему про то не сказывал. Богатства его приуменьшились еще до того, как он стал опальным. Теперь у него осталась лишь родовая усадьба да несколько дворов вверх по фьорду и в Худрхейме, на другой его стороне: одель в Эльвесюсселе, унаследованный им от бабки по отцу, он продал, а деньги пошли на уплату пени за убийство Эйнара, сына Колбейна, и замирение с его родичами; однако тех денег, что были отданы на бережение монахам из Драгсмарка, купившим у него почти весь одель, достанет на покупку ботов и рыболовных снастей.
В ту пору в местах вокруг Осло-фьорда немного осталось бондов, владевших безраздельно своими родовыми землями. Немалая толика их владений уплыла в руки богатых ленников, короля либо церкви. Оттого Улава, сына Аудуна, из Хествикена почитали человеком хорошего достатка и именитым и встречали его с честью, когда он воротился на землю отцов.
Люди говорили о великодушии Улава, когда он принял свои владения от старика, худо исправлявшего свои обязанности. Никто не слыхал, чтобы Улав на это жаловался. Он оказывал своему тезке сыновнее почтение. А когда иные пытались выведать, что сам Улав о том думает, и спрашивали его напрямик, хороши ли дела в усадьбе, Улав спокойно отвечал: «Нехороши». И к тому добавлял, что, дескать, иначе и быть не могло, раз его самого постигла такая беда, и к тому же калеке Улаву сыну Инголфа, управиться с усадьбой было не под силу. Одна нога у Полупопа была сломана и почти совсем отнялась, и ступня вывернута на сторону; он сильно хромал и не мог ходить без клюки. С вывороченной одеревеневшей ногой трудно ему было и верхом ездить, и в лодке сидеть.
Улаву, сыну Инголфа, давно перевалило за шесть десятков зим, а с виду он был много старше – ни дать ни взять древний старец. Был он высок и согнут в спине, лицо худое, благообразное, нос красивый, с горбатинкой. Улаву-младшему казалось, что его тезка походит на его отца, каким он ему запомнился. Только Улав, сын Инголфа, был лыс, красные глаза его источали слезу, а под глазами, запавшими щеками и подбородком кожа висела мешками. Больную ногу он пользовал всякими мазями и обертывал собачьим и кошачьим мехом, оттого от него всегда шел дурной дух, схожий с крысиной вонью; в каморе у него тоже воняло крысами.
Он приходился сыном брату-близнецу Улава Риббунга, пастору Инголфу, сыну Улава, из Халвардской церкви в Осло. Когда вышел указ, не велевший норвежскому священству состоять в браке, отец Инголф отослал свою жену в Сулейяр, в усадьбу Твейт, которую она получила в приданое. Все их дети, даже меньшой сын Улав, поехали с матерью. Улав в ту пору готовился стать священником и уже было принял сан дьякона, как с ним приключилась беда, сделавшая его убогим. Жизнь он вел праведную, так что люди говорили, что многие почитают его ученее и набожнее самого приходского священника. Особливо когда людей мучили привидения и прочая чертовщина на суше и в море или хворь какая нападала, кто околдует или сглазит, то шли за советом к Улаву Полупопу, один только он и мог помочь.
Улав, сын Аудуна, сразу же подружился со своим тезкой – ведь тот был его близким родичем, первым человеком из рода отца, которого ему довелось повстречать. Чудно было ходить здесь и думать, что это твоя родовая усадьба, отчий дом; здесь суждено ему будет прожить остаток своих дней; и здесь он вырос бы, кабы не выпала ему иная судьба. Еще во младенчестве вышвырнула она его прочь, далеко от родного дома, и стал он с той поры бесприютным, словно дерево без корней, плывущее по бурному морю.
Но вот он воротился сюда, на родное пепелище. Вроде бы многое здесь было ему знакомо и в доме, и во дворе, однако кое-что представлялось ему до того вовсе по-иному. Хествикенскую долину с мельницей он узнал, а места по другую сторону залива – Бычья гора и лесистая гряда – показались ему вовсе не знакомыми, так же как и мокрая низина подле реки – мрачная, поросшая чернолесьем. Прежде он и не знал, что там за места на северной стороне залива, думал, что по уступам горы стоят дома, как в Мьесене. Однако из Хествикена нельзя было увидеть ни единого человеческого жилья, насколько хватало глаз.
Дома и усадьба представлялись ему прежде куда большими. А усыпанная ракушником маленькая полоска берега в расселине меж скал казалась длинным побережьем с пограничным знаком – большим синеватым камнем, на котором он любил лежать, кустами, где можно было прятаться. Теперь же увидел он, что эта узенькая полоска песка была не длиннее полуста шагов взрослого человека. Ложбинки на поле за домом, где он сиживал и грелся на солнце, он вовсе не нашел. Верно, то была лишь ямка на выгоне за сеновалом, что теперь сплошь порос ивняком да ольшаником. В расселине большого камня на туне нашел он однажды диковинное снежно-белое кольцо – видно, это был позвонок птицы или рыбы, решил он теперь. Однако в ту пору кольцо это показалось ему бесценным сокровищем, он бережно припрятал его, а после долго копался в камнях, чтобы найти побольше таких колец. Старые воспоминания минувших лет обрывками всплывали перед ним, а иной раз вспоминалось ему забытое чувство ужаса, какое охватывает человека после дурных снов, из которых ему помнится только одно – страх.
Но понемногу он преодолел чувство неуверенности, разорвал завесу снов и теней и ощутил наконец, что Хествикен был его домом. И, проходя по хествикенским угодьям, чувствовал, что это его земля под ногами. Бычья гора, лес по обе стороны гряды – все это была его земля. Радостно было ему думать, что он живет под одной крышей с сородичем, единокровным братом своего деда, который знал в роду всех людей мужского и женского полу, начиная с самого основателя их рода Улава Риббунга. Когда Улав по вечерам сидел и пил пиво со своим тезкой и старик рассказывал ему про их покойных родичей, он испытывал к нему такое родственное чувство, какого он не знавал в Дании у материнской родни.
И еще люб был ему Улав, сын священника, за то, что тот был набожен и учен. В те недели, когда он выжидал время, чтобы поехать на север и привезти Ингунн, ему казалось, что он держит ответ перед богом.
Он сам хорошо понимал, что, когда он приедет в Берг, чтобы помириться с Хафтуром и взять в жены одну из дочерей из рода Стейнфиннов, ему будет нелегко прикидываться спокойным и веселым, а заполучить ее он хотел пуще всего на свете, что бы там ни было, и потому придется набраться храбрости и делать вид, будто ничего не случилось.
Его неотвязно тревожили воспоминания детства – неколебимая вера в то, что они – одно целое и разлучить их ничто не сможет. Они и помыслить не могли о том, что меж ними может встать преграда, не размышляли они над тем и не радовались тому, для них это дело было ясное – дескать, все будет, как за них порешили. Так шло все своим чередом до того самого лета, когда они, прильнув друг к другу, вырвались из младенчества и невинности, перепуганные и ошалелые от нового счастья, которое они нашли друг в друге, и предались ему, не думая о том, худо это или нет. Даже когда он очнулся в страхе, то не утратил веры в то, что они будут вместе, какие бы козни им ни чинили. Воспоминания эти овладевали Улавом нежданно, невзначай, и тогда пронзало его болью, будто ударом ножа; теперь сбывалась его мечта, только не так, как он того желал. Он вспоминал себя самого, каким был в ту пору, и ему казалось, что то был не он, а кто-то другой, безмерно доверчивый, и он жалел этого другого, презирал и завидовал ему так, что сердце щемило. Был он в ту пору малым дитем, не знавшим обмана и измены, – сам обмануть не мог и не верил в то, что и его могли обмануть.
