– Мин херц, – проникновенно говорю я, –
может, ты сам себе сувенир купишь, друг сердечный?
Лицо сердечного друга враз меняется.
– Фенька, ты человек. А я твои макароны съел. Сейчас за
бутылкой сбегаю. Дуська скоро явится, посидим как люди. Дай тебе бог здоровья и
мужика хорошего.
– Двигай, Петр Алексеевич, потом доскажешь.
Он исчезает, зато с интервалом в пять минут появляется Дуся.
– Фенька, – после приветствия спрашивает она,
посверкивая лихо подведенными глазами, – ты Петьке на бутылку дала?
Задолбал меня своим пьянством. Он тут без тебя едва не помер. Какую-то дрянь
выпил. «Скорую» вызывали.
Я прикидываю, мог ли Мин херц в самом деле выпить какой-то
дряни, приняв ее за целебную жидкость, или соседка слегка преувеличивает. По
всему выходит, что мог. Я отыскиваю в шкафу шарф, подаренный мне матушкой года
два назад, и дарю Дусе, нагло выдавая за сувенир с юга. Она любезно сообщает,
кто домогался встречи со мной в мое отсутствие, а также подъездные, дворовые и
городские новости.
К вечеру, наведя порядок в комнате и разобрав чемодан, я
валяюсь на кушетке и прикидываю, когда следует появиться у родителей. Хотя папа
дважды написал фразу «сразу же», в отчий дом я не спешу – в конце концов, никто
не знает (никто, кроме Вадима, кстати), когда я приеду, так что денька три
можно потянуть. Грехов у меня накопилось множество, на ласковый прием рассчитывать
не приходится. Надо сказать, родители меня не особо жалуют, что неудивительно,
ведь я та самая паршивая овца, которая, как известно, все стадо портит.
В «овцах» я начала ходить с шестого класса, с тройки по
физике. Родители почувствовали себя обманутыми, все силы семьи были брошены на
ликвидацию сего позорного факта биографии, но тройка прочно утвердилась в моем
дневнике. Чего только не делал бедный папа: часами сидел рядом со мной,
терпеливо пересказывая параграф за параграфом, купил «Занимательную физику» в
трех томах и с сияющими глазами, листая страницы, говорил:
– Замечательно интересно.
Ничто не помогло. Физика по-прежнему вызывала у меня
смертную тоску. Из уважения к родителям тройка, стараниями классной
руководительницы, сменилась на четверку, но мысль о моей непутевости уже свила
гнездо в головах родителей. В восьмом классе я бросила музыкальную школу. Такой
поступок, по мнению мамы, приравнивается к измене родине. Со мной перестали
разговаривать. Однако я стояла насмерть, и папа удрученно за– явил: «Августа,
это бессмысленно, бог с ней, с музыкой». Так что пока сестрица Агата, радость
родителей, громыхала Шопена, словно намереваясь поднять его из могилы, я на
скамейке под липой в компании шпаны дворового масштаба пела под гитару «Что же
ты грустишь, моя девчонка…», что в глазах моих родителей и Агаты было чистой
уголовщиной.
В одиннадцатом классе я нанесла очередной удар родительскому
самолюбию. В нашей семье в обозримом прошлом все были юристами или, на худой
конец, военврачами. С девятого класса во мне зрела мечта, ничего общего с
традициями семьи не имевшая, хотя ума хватало о ней помалкивать. Но когда
настал черед подачи документов в вуз и родители уже видели меня студенткой
юрфака, я с улыбкой заявила, что поступаю в археологический. На сей раз даже
папа, обладавший завидным здоровьем, схватился за сердце. Я улыбалась и вновь
стояла насмерть, являя собой пример несгибаемого мужества. Первым сдался отец.
«Августа, это бессмысленно», – в очередной раз сказал он, мама всплакнула,
а я отправилась в Москву, что само по себе было для родителей страшным
несчастьем: чужой город, полный соблазнов. В институт я благополучно поступила
и проучилась два семестра. Родители не оставляли попыток меня образумить, к
счастью, сестрица Агата выполнила отеческую волю и к тому моменту уже четвертый
год училась на юрфаке.
Весной у меня случился роман с одним из преподавателей.
Поначалу мы обменивались томными взглядами, далее пошли робкие знаки внимания,
потом… Потом вышел конфуз. То есть сначала все шло как положено. Виктор
Владимирович, симпатичный и веселый дядька, пригласил меня на дачу. Я,
обладательница сексуального опыта, почерпнутого в общаге, трепетно устремилась
к лучшей жизни. То ли Виктор Владимирович очень волновался, то ли он жене давно
не изменял, но из поездки за город ничего путного не вышло. На моего любовника
без слез смотреть было нельзя: греческая трагедия, да и только. Само собой, я
почувствовала себя виноватой. Находиться с ним в стенах учебного заведения,
знать, что каждый день он вновь и вновь испытывает унижение при встрече со
мной, было невыносимо. Я бросила институт и вернулась домой, истинную причину
своего разочарования в археологии так и не открыв. В том же году я поступила на
юрфак. Счастью родителей не было границ, и хоть тельца по сему поводу не
резали, но знаки внимания оказывали царские, даже жаль стало сестрицу Агату,
которая жила ласковой Золушкой.
Однако не успели родители за меня порадоваться, как на одной
из студенческих вечеринок я встретила Димку Прохорова, звезду российской журналистики
(конечно, будущую). Мы полюбили друг друга, и жизнь на юрфаке показалась мне
прес– ной. Димка огорошил меня колоссальными планами, в которых мне отводилось
почетное место. В результате я, по мнению родителей, сделала сразу две
глупости: вышла за Димку замуж и подалась на факультет журналистики. Мнение
родителей волновало меня мало, я слушала Димку, открыв рот и уши. Говорил он
много, увлекательно и страстно. Особенно о личной свободе. На восьмом месяце
совместной жизни, обнаружив второй раз подряд в собственной постели подругу, я
почувствовала, что личная свобода мужа меня изрядно тяготит, и отбыла к
родителям. Его попытки договориться со мной ничего не дали, мама высказала
Димке мнение семьи о его личности, и брак распался. Теперь Димка – редактор
нашей местной газеты, солидный мужик, отягченный семейством: женой, двумя
детьми и тещей, прожектов он больше не строит, но бабник по-прежнему страшный.
После развода я поняла, что самым интересным в журналистике
был Димка с его немыслимыми идеями, и вернулась на юрфак, в основном чтобы
сделать родителям приятное. Примерно тогда в жизнь мою пожаром в прериях
ворвался летчик, красавец, с улыбкой Тома Круза и мозгами динозавра. Когда
Лешка умудрялся летать, не знаю, потому что пить он начинал с утра. Впрочем,
находясь в подпитии, был мил, весел, играл на гитаре, пел со слезой «Не жалею,
не зову, не плачу…» и каждый свой рассказ начинал со слов «однажды мы попали в
переплет…», далее следовало описание героических будней с бреющим полетом и
ураганным огнем, хотя ни того ни другого Лешка в глаза не видел, так как служил
под началом своего папеньки-генерала.
