Обратная поездка к Багдаду на самом деле выходила вроде как скучной. Тогда я вынул кляп изо рта Саддама Хуйсейна, чтобы посмотреть, что он нам скажет, и, может, как-то развеяться. Когда я сказал ему, что мы везем его домой, он снова стал плакать, орать и молиться, потому как решил, что мы врем и что на самом деле мы собрались его убить. Но в конечном итоге мы его угомонили, и он начал нам верить, хотя так и не смог понять, почему мы это делаем. Лейтенант Ден сказал ему, что это вроде как «жест доброй воли».
Я вмешался и сказал Саддаму, что дружил с иранским аятоллой и что один раз мы с ним даже кое-какое дельце провернули.
— Этот старпер, — говорит Саддам, — причинил мне массу бед. Надеюсь, он поджаривается в аду и всю остальную вечность будет жрать требуху и рубленые свиные ножки.
— Вижу в вас человека великого христианского милосердия, — говорит лейтенант Ден.
На это Саддам никак не откликнулся.
Очень скоро мы уже могли видеть вдалеке огни Багдада. Ден сбавил скорость, чтобы танк производил меньше шума.
— Осталось миль пять, как я прикидываю, — говорит Ден.
— Ни хрена собачьего, — говорит Саддам. — Там скорее семь или восемь.
— Такова уж твоя горькая доля, браток. Нам надо другим говном заниматься, а потому доедешь ты только досюда.
С этими словами Дена мы с сержантом Кранцем вынули Саддама из танка. Затем сержант Кранц заставил Саддама снять с себя всю одежду, кроме ботинок и красного берета. Дальше он указывает ему на Багдад.
— Вперед, говно дегенеративное, — говорит сержант Кранц и от души дает старине Саддаму под зад. Когда мы в последний раз его видели, он трусил по пустыне, пытаясь прикрыться сразу и спереди, и сзади.
Теперь мы направляемся обратно в Кувейт, и все вроде бы идет более-менее гладко. Хотя я скучаю по малышу Форресту, по крайней мере я теперь снова с лейтенантом Деном и Сью. А кроме того, как я прикидываю, срок моей службы уже почти закончился.
Внутри танка царит почти угольно-черная тьма, и не слышно никаких звуков, если не считать шума мотора. Еще приборная панель попыхивает тускло-красным во мраке.
— Ну вот, Форрест, как я прикидываю, мы и увидели нашу последнюю войну, — говорит Ден.
— Хотелось бы, — говорю.
— Война — не очень приятная вещь, — продолжает он. — Но когда приходит время на ней воевать, идти туда должны именно мы. В мирное время мы говно копаем, но в военное: «Марш вперед, труба зовет…» Спасители отечества и всякая такая ерунда.
— Может, это верно для тебя и сержанта Кранца, — говорю, — но для нас со Сью это не так. Мы народ мирный.
— Да, но когда сигнал дают, ты всегда на месте оказываешься, — говорит Ден. — И не думай, что я этого не ценю.
— Я точно буду рад, когда мы домой прибудем, — говорю.
— Едрена вошь, — говорит Ден.
— Чего?
— Я сказал: «Едрена вошь». — Он смотрит на приборную панель.
— А в чем дело? — спрашивает сержант Кранц.
— Нас на прицел взяли.
— Что? Кто?
— Кто-то взял нас на мушку. Самолет. Прикидываю, это наверняка один из наших.
— Из наших?
— Ясное дело. Ведь никаких иракских ВВС уже не осталось.
— Но зачем? — спрашиваю.
— Едрена вошь! — снова говорит Ден.
— Чего?
— Они пальнули!
— В нас?
— В кого же еще? — говорит Ден и начинает по-всякому крутить танком. Но тут раздается мощный взрыв, который буквально разносит танк на куски. Нас всех разбросало в разные стороны, а кабина наполнилась дымом и огнем.
— Прочь отсюда! Прочь! — орет Ден.
Я вылезаю из люка и тянусь за сержантом Кранцем, который оказался как раз позади меня. Потом я тянусь за стариной Сью, но он лежит в задней части кабины, раненый или чем-то придавленный. Тогда я нагибаюсь, чтобы ухватить Дена, но ему не дотянуться до моих рук. Какое-то мгновение мы смотрим друг другу в глаза, а потом он говорит:
— Проклятье, Форрест, мы почти добрались…
— Идем, Ден! — ору я. Пламя уже расползлось по всей кабине, а дым все гуще и гуще. Я изо всех сил тянусь вниз, чтобы до него добраться, но без толку. Ден вроде как улыбается и смотрит на меня снизу вверх.
— Ну что, Форрест, чертовски славную войну мы себе устроили, правда?
— Скорее, Ден, хватайся за мои руки! — завопил я.
— Увидимся, приятель, — только и говорит он, а потом танк взрывается.
Меня швырнуло в воздух и малость опалило, но в остальном я особых ранений не получил. И все-таки я не мог в это поверить. Я встал и просто стоял там, наблюдая за тем, как сгорает наш танк. Я хотел вернуться и попытаться их вытащить, но знал, что все это уже без толку. Мы с сержантом немного подождали, пока весь танк не выгорел, а потом он говорит:
— Ладно, идем, Гамп. До дома путь долгий.
Той ночью весь путь назад по пустыне я чувствовал себя так ужасно, что даже не мог заставить себя заплакать. Два лучших друга, какие только могут быть у человека, — вот и они тоже ушли. Одиночество было таким ужасным, что просто не верилось.
По лейтенанту Дену и Сью устроили небольшую службу на базе ВВС, где стояли наши истребители. Я не мог удержаться от мысли, что один из этих пилотов в ответе за все, что произошло, но прикинул, что ему и самому сейчас, должно быть, страшно паршиво. Да и в конечном счете нас не должно было там быть, если бы нам не пришлось возвращать Саддама в Багдад.
На бетонированную площадку поставили пару покрытых флагами гробов, и те мерцали на утренней жаре. В гробах, впрочем, ничего не было. Дело в том, что от Дена и Сью даже на консервную банку не осталось.
Мы с сержантом Кранцем стояли в небольшой группке, и один раз он повернулся ко мне и сказал:
— А знаешь, Гамп, они, эти двое, хорошими солдатами были. Даже этот обезьян. Он никогда никакого страха не показывал.
— Может, он был слишком тупой, чтобы понимать, — говорю.
— Может. Вроде тебя, да?
— Наверное.
— Я буду по ним скучать, — говорит сержант Кранц. — У нас чертовски славная поездка получилась.
— Угу, — говорю. — Чертовски славная.
После того как капеллан что-то там такое сказал, была дана команда оркестру, который сыграл отбой, и взводу автоматчиков, который дал салют из двенадцати автоматов.
После этого генерал Шайскопф подходит и обнимает меня за плечи. Наверное, он заметил, что у меня глаза наконец слезиться начали.
— Мне очень жаль, рядовой Гамп, — говорит он.
— Всем остальным тоже, — говорю.
