Акватория порта казалась зеленовато-синей; поначалу ее скрывала прозрачная дымка. Потом зеленоватая синева впустила в себя другие цвета: красный маяк, живописные катера на рейде. Вокруг раздавались возгласы «Слава богу!», а миссис Маккейн, поспешившая мимо меня к борту, закричала: «Цивилизация, наконец-то!» Однако для меня за этим словом стоял не уклад общества и не триумф культуры. Я видела что-то более исконное и необъяснимое: не море и сушу, даже не жизнь и смерть, а нечто лежащее за пределами того и другого. Возможно, так подействовали на меня дурные предчувствия, а может, просто бередили душу тревожные сомнения: примут меня родственники Генри или оттолкнут? Если не примут, где я буду жить? В случае чего можно было, конечно, вернуться в мансарду, которую снимали мы с матерью, и хотя эта мысль повергла меня в уныние, я напомнила себе, что как-никак осталась в живых, а жизнь дает надежду. Правда, мне всегда казалось, что надежда — это удел слабых, какая-то жалкая покорность или закоснелая отрешенность; и, глядя, как расстилается перед нами берег, словно Моисеева Земля обетованная, я дала себе зарок не поддаваться слабости. Нам объявили, что сразу по прибытии всех отвезут в гостиницу, где желающие смогут получить первую врачебную помощь; я подумала, что через день-другой, независимо ни от чего, сама решу, куда мне податься и как жить дальше.
На причал Бостонской гавани я спускалась последней. Сначала мне показалось, что серые, видавшие непогоду сходни качаются на волнах у меня под ногами в точности как дно шлюпки, — так мы отвыкли от твердой поверхности. Мои спутники тоже выглядели комично, балансируя на спуске, и мы хохотали оттого, что оказались совершенно не готовы к долгожданному возвращению. На середине трапа я остановилась, чтобы оглянуться на сверкающую лагуну. Надо мной, у самого борта, стоял капитан пакетбота, ненадолго отвлекшийся и от своего экипажа, и от насущных дел. Подбоченившись, он щурился от утреннего солнца, золотыми потоками лившегося сквозь облака, и смотрел на нас — вернее, как мне хотелось думать, на меня. Мы встретились глазами, и я увидела в нем мистера Харди, несмотря на полное отсутствие внешнего сходства. Харди был худ и черноволос, а капитан пакетбота — крепок, высок ростом, не чужд основательности и предупредительности, совершенно несвойственных мистеру Харди. Ни он, ни я не отводили взгляда. Я слегка подняла руку, он ответил тем же, а потом козырнул мне на прощанье. Точно такой жест мистер Харди адресовал Генри в день катастрофы; Генри остановил его на палубе и завел какой-то разговор. Слов я не слышала, но поняла, что они заключили сделку, потому что на лице у Генри застыла сосредоточенность, какую он проявлял в лондонских магазинах, покупая мне безвозвратно утерянные ныне украшения и наряды. Затем Генри попятился назад и слегка поднял руку — в точности как я сейчас, а мистер Харди сделал прощальный жест одной рукой, сунув другую за отворот бушлата. Форменные золотые пуговицы сверкали на солнце. Матросская бескозырка плотно облегала голову. Гладко выбритые щеки уже тогда были впалыми, а взгляд глубоко посаженных карих глаз оставался непроницаемым.
Я кивнула. Капитан пакетбота еле заметно кивнул в ответ, и больше я его не видела. Мы отвернулись друг от друга, и я продолжила спуск по трапу такими же нетвердыми шагами, как и остальные. Но, сойдя с причала и ступив на твердую почву, я больше не спотыкалась и, хотя меня никто не встретил, уверенно шагнула навстречу неизвестности.
Эпилог
Оправдательный вердикт не решил всех проблем; тем не менее полагаю, что у миссис Грант и Ханны положение куда хуже, так как приговор им смягчили до пожизненного заключения. Доктор Коул посоветовал расширить составленные мною для защиты «дневники», сказав, что мне необходима психологическая реабилитация.
— Сколько раз вам повторять: у меня нет чувства вины! — воскликнула я, порядком разозлившись на доброхота-врача.
Конечно, есть вещи, которые хотелось бы вычеркнуть из памяти, но стоит ли мысленно возвращаться к ним снова и снова? Дорого бы я дала, чтобы забыть, например, оглушительный рев ветра и волн, жалкое хлюпанье — плюх-плюх-шпох — деревянного днища среди величественных просторов моря, бесполезные взмахи длинных весел, от которых шлюпка даже не двигалась с места, черно-зеленую бездну, день за днем грозившую нас поглотить. Забыть, как распускались веером по воде волосы Ребекки перед ее погружением в воду и как я облегченно вздохнула, убедившись, что она больше не всплывет. А самое главное — забыть свое собственное искушение воспротивиться судьбе, забыть, как невыносимо-мертвенным грузом лежала у меня на коленях миссис Флеминг, а затем и Мэри-Энн. Ханна и миссис Грант сумели, по крайней мере, что-то спланировать и выполнить, а я оказалась не способна к решительным действиям. Не раз мне хотелось, чтобы меня вместе с маленьким Чарльзом спрятала под своим плащом Аня Робсон.
Когда я пишу эти строки, по радио передают сообщение о том, что трансатлантический пароход «Лузитания» был потоплен немецкими подводными лодками, подкравшимися к нему в темной пучине Ирландского моря. Услышав это известие, я задумалась, не стал ли наш лайнер первой жертвой этой войны, но власти поспешили заверить, что это не так: ни место, ни время не давали оснований для такого предположения. Но будь это даже так, какая, в сущности, разница? Я внутренне улыбнулась, представив, как мистер Синклер пророкотал бы «нет!», но я, пожалуй, с ним не согласна. Власти могут ошибаться, а мне самой приятнее считать, что жизнь моя потерпела крушение под перекрестным огнем сильных держав, а не вследствие чьей-то небрежности или алчности.
В тот день, когда я вытолкнула Харди из шлюпки, была моя очередь спать на коленях у Мэри-Энн. После пробуждения мне показалось, что Мэри-Энн со мной разговаривает. «Я только вид сделала, что потеряла сознание, — услышала я. — У меня бы рука не поднялась убить, а вот насчет тебя у миссис Грант никаких сомнений не было». Тогда же, только немногим позже, она сказала: «Если нас когда-нибудь спасут, я всем расскажу, кто это сделал. Я расскажу, что это ты, и еще добавлю про драгоценности и про то, как ты за деньги попала к нам в шлюпку».
— Никаких драгоценностей не было, Мэри-Энн, — отозвалась я (или не отозвалась, поскольку разговор этот, возможно, был дурным сном, а не явью).
Уже почти год доктор Коул копается в событиях, происходивших в шлюпке. У него даже появился прокурорский тон. Я сказала, что отказываюсь говорить на эту тему. Конечно, те события наложили на меня определенный отпечаток, но не до такой же степени! А он стоит на своем. Не понимаю, каким образом подробное воспроизведение каждого пережитого дня может выявить источник моей нервозности, которая в действительности вызвана судебным процессом и неуверенностью в завтрашнем дне, а отнюдь не делами прошлого. Жестокость исходила не от моря, а от людей. Чему тут удивляться? Почему присяжные сидели, раскрыв рты и тараща глаза? Почему репортеры преследовали нас, как голодные псы? Ну дети малые, честное слово, думала я. А мне уже никогда больше не стать ребенком.
Мне осточертело, что какой-то никчемный человечишка, стоящий над нами, — как к нему ни обращайся: Преподобный, Доктор, Ваша Честь — может распекать нас по поводу и без повода. При виде таких начальственных замашек я могу его перебить, могу выйти из помещения, а если это невозможно сделать, не нарываясь на скандал, то приклеиваю на лицо милую бессмысленную улыбочку, которая не раз выручала меня в зале суда, а теперь приводит в бешенство доктора Коула. Мне-то что: я уже знаю всю меру своей никчемности — и я выжила.
