— Откуда вы в таких подробностях знаете, что происходило в радиорубке? — обратился он к мистеру Харди.
— От Блейка. Когда рвануло, вся палубная команда бросилась наверх, к шлюпкам, чтобы обеспечить посадку пассажиров. Я смотрю — Блейк уже тут. Это, кстати, он мне приказал: «Давай-ка в четырнадцатую, дружище. Без моряка на борту им каюк».
И правда, мне смутно помнилось, что в тот трагический день мистер Харди у меня на глазах переговаривался с каким-то человеком. В других обстоятельствах я бы решила, что они ожесточенно спорили, но среди общей сумятицы и неразберихи такое даже не пришло в голову. На мой взгляд, те двое почти не различались формой одежды, только у Харди рукава были гладкими, а у другого на обшлагах поблескивал золотой позумент. Теперь мне стало казаться, что именно этого человека и остановил Генри, когда мы выскочили на палубу после взрыва. Вскоре появился Харди; тот офицер сразу оставил нас на его попечение, а сам побежал дальше. Признаюсь, среди этого хаоса я мало что соображала и опомнилась лишь тогда, когда меня подхватили чьи-то сильные руки. Шлюпка начала опускаться; передо мной промелькнуло взволнованное лицо мужа, и больше я его не видела.
Мистер Харди решил нас приободрить. Напомнил, что мы находимся в районе оживленных морских путей, и объявил, что держит курс на Большую Ньюфаундлендскую банку: в этом названии чудилось нечто прочное и незыблемое, сродни меловым скалам Дувра или облицованной мрамором громаде здания, где служил Генри.
— К вашему сведению, этот район нанесен на карту, — добавил Харди.
Как такое возможно? — усомнилась я, в отчаянии озираясь по сторонам. Мыслимо ли отличить один квадрат океана от другого, если здесь нет никаких ориентиров, ни клочка суши, а есть лишь бескрайняя синева, играющая нами, как жалкой пылинкой?
Харди с самого первого дня вызывал у меня восхищение. Тяжелая нижняя челюсть и слегка выдающийся вперед подбородок не делали его менее привлекательным, но скитания по морям наложили свой отпечаток на его внешность и осанку. Его открытый, бесхитростный взгляд не вязался с образом прожженного морского волка. Даже в этом тесном мирке Харди постоянно был при деле. Похоже, он сроднился с морем, но никогда с ним не фамильярничал; единственный из всех, он принимал наше положение как данность. Все остальные роптали. Мэри-Энн донимала соседей бесконечными сетованиями:
— За что? За что нам такое, Боже милостивый? Чем мы провинились?
Мария с кастильским выговором твердила то же самое. Священник, истолковавший эти вопросы буквально, всерьез решил ответить проповедью, но мистер Харди не терпел славословия.
— У человека один путь: родился, страдал, помер. С чего вы взяли, что заслуживаете другой участи? — прикрикнул он, видя, что обтекаемые фразы священника не находят никакого отклика.
После каждого такого выпада полковник Марш ворчливо повторял:
— Его бы в полк — там живо спесь собьют.
Как будто нам ничего не стоило перенестись на твердую землю, вскочить в седло и ринуться в атаку под началом полковника.
Свои высказывания мистер Харди стремился облечь в конкретную форму, тогда как священник, полковник и особенно миссис Грант склонялись к философствованиям и общим словам. Например, Харди говорил так: «Если затянуть пояса, еды хватит на пять дней, а то и на шесть»; как я сейчас понимаю, он был силен тем, что верно просчитал наши возможности, вычислил, что мы находимся строго между сорок третьей и сорок четвертой параллелями, а кроме того, не обнаружил ни малейшей склонности к самокопанию. Миссис Грант, напротив, прибегала к расплывчатым, малозначащим словам утешения. И все же меня трогало, когда она, поворачиваясь то к одной, то к другой женщине, проявляла нежную заботу: «Плечо не болит?» или: «Закройте глаза и думайте о хорошем». Что касается священника, он счел своим долгом порыться в памяти, выбрать подходящие к случаю нравоучительные строки из Священного Писания и декламировать их вслух. Меня это раздражало, зато нелюдимая Изабелла Харрис, потерявшая при кораблекрушении свою больную мать, постоянно обращалась к нему с вопросами вроде: «Что говорит об этом Второзаконие?» — и священник в угоду ей цитировал, как помнил: «Всякое место, на которое ступит нога ваша, будет ваше; от пустыни до моря западного будут пределы ваши».
В то утро мы прониклись духом единения. Все своими глазами увидели, что представляет собой шлюпка, где нет мистера Харди, и возблагодарили судьбу, которая поставила нами командовать настоящего моряка, сведущего в направлениях ветра и переменчивости погоды. На поясе у него висел нож в засаленном чехле. Не кто иной, как Харди поднял на борт проплывавшие мимо анкерки, что в тот момент показалось мне верхом сумасбродства. Кто, кроме него, в тот ужасный день заглядывал хотя бы на десять минут вперед, думая о нашем спасении? Пожалуй, только священник и Аня Робсон, которые думали не только о себе, могли отдаленно сравниться с мистером Харди. Священник еще в самом начале требовал взять на борт тонущего ребенка, тогда как Аня день и ночь укрывала под полой плаща своего сынишку Чарли; никто не сомневался, что ради него она тысячу раз пошла бы на смерть. Возможно, миссис Грант тоже была не чужда самоотверженности, поскольку любая из нас могла рассчитывать на ее надежную руку и сосредоточенный, неулыбчивый взгляд, полный участливого сострадания.
Как я уже сказала, первоначальное потрясение у нас прошло — вернее, было загнано внутрь. Мы растрачивали свое драгоценное дыхание на песни, смех и пустую болтовню. Мистер Харди, приохотивший нас по очереди рассказывать какие-нибудь истории, спросил:
— Известно ли кому, откуда у нашего парохода такое имя — «Императрица Александра»? — и рассказал, что имя это было присвоено лайнеру в день коронации российской августейшей четы, Николая и Александры.
Мистер Синклер уточнил, что отец Николая не одобрял этот брак и молодые обвенчались только после его смерти.
— Из-за этого коронацию отложили больше чем на год. Когда же она состоялась, ликующая толпа задавила тысячи крестьян, которые устремились за бесплатным угощением. В честь нового императора готовился пышный бал; Николай считал, что празднества следовало бы отменить из уважения к памяти жертв, однако ему посоветовали непременно туда поехать, дабы не оскорбить устроителей-французов. Этот случай потом долго вспоминали: одни усматривали в нем дурное предзнаменование, другие — безжалостную сущность самодержавного строя.
— Так вот, — продолжил мистер Харди, — пароход ничем с виду не выделялся, а потому владельцы надумали дать ему громкое имя, чтобы только привлечь внимание. Как-никак оснащен он был неплохо и мог бы приносить солидные барыши…
Голос его дрогнул, и дальше рассказ повернул совсем в другое русло. Судовладельцы, мол, жалованье платят грошовое, спекулируют громким именем и в ус не дуют; но, видимо спохватившись, что чересчур разболтался, Харди резко оборвал себя на полуслове и только добавил, что в итоге судно «продали ушлому янки, который знал, как выжать из этой чертовой посудины уйму деньжищ».
Поскольку Мэри-Энн обожала слушать про свадьбы, она захотела узнать у мистера Синклера, насколько пышной была царская свадьба.
