Эвандер согласился с ее логикой. Она очень умная, его дочка. Искренность досталась ей от матери, но что-то в ней напоминало Эвандеру ее бабушку, тоже Лизель, – женщину, которая и от сыновей, и от мужа требовала при любых обстоятельствах сохранять достоинство и здравый смысл.
– Это длинная история. Она началась, когда я вернулся назад, в Штаты.
Тихо и спокойно он начал рассказ о своей жизни после разлуки с Керри, пропуская самые острые моменты, но не скрывая правды. Он рассказывал дочери все как было, и Лизель показалось, будто она чувствует жару и запах нищеты, затхлую атмосферу маленьких негритянских городков, где ее отцу приходилось жить, в то время как руки его болели все сильнее и все труднее становилось играть на пианино; она ощутила весь ужас падения некогда гордого человека на самое дно жизни. Эвандер рассказал, как пытался встать на ноги в стране, где одного цвета кожи, не говоря уже об увечьях, было достаточно, чтобы остаться за бортом. Его жизнь медленно скатывалась к тому уровню бедности, о котором большинство англичан знало только понаслышке. Заговорив о встрече со Скипом, Эвандер запнулся. Лизель налила ему стакан виски и терпеливо ожидала, пока он отхлебнет и соберется с мыслями.
Окончание рассказа она выслушала молча. Лизель сочувственно смотрела на отца, на его бессознательно двигающиеся руки, на лицо, становящееся все более серым и мрачным. Тело его устало лежало в большом плюшевом кресле. Он рассказал ей все, за исключением того, что близнецы избавились от американцев. Он инстинктивно понимал: об этом не стоило говорить. Так же как и о том, что он играл в дешевых публичных домах для больных сифилисом проституток, накачанных дешевым виски. Не всякую правду человек может вынести.
Когда он замолчал, Лизель не стала задавать никаких вопросов. По ее лицу невозможно было ничего прочесть. Как раз в тот момент, когда он подумал, что вот сейчас она встанет и уйдет, Лизель опустилась перед ним на колени и подняла к нему печальное красивое лицо. В этот миг он увидел все, что накопилось у нее на сердце, всю ее любовь и потребность в любви. Она обняла его за талию – это было ее первое дочернее объятие, уткнулась лбом в его грубые искалеченные руки, лежавшие на коленях, и горячие слезы Лизель обожгли его кожу. Он неуклюже притянул ее к себе, поцеловал в сладко пахнущие волосы, впервые физически ощущая своего ребенка, свою дочь, ее юное тело, казавшееся еще более хрупким по сравнению с массивностью его стареющей плоти.
Глядя поверх головы дочери, Эвандер почувствовал, что у него у самого по щекам потекли слезы. Он плакал о дочери, о себе, о Керри – о его прекрасной Керри, которая некогда бесстрашно приняла его без единой мысли о себе и о том, к чему может привести ее безоглядная любовь. А он принес ей только страдания и беды, которых она совсем не заслуживала.
Да, больше всего он плакал о своей Керри – о той девушке, которой она была когда-то, и о той женщине, которой она стала. Он помог первой переродиться во вторую, и ему не приходилось гордиться тем, что он создал.
Его ребенок теперь знал все и, несмотря на это, нуждался в нем.
Бернадетт наблюдала за тем, как Маркус выходит с юной блондинкой из ночного клуба в Гайд-парке. Девушка – ее никто не назвал бы женщиной, на вид всего лет девятнадцати – была высокой и гибкой, с густыми тяжелыми волосами и поразительно длинными ногами. Меховое пальто, скрывавшее детали фигуры, не могло обмануть Берни, которая, зная вкусы мужа, не сомневалась: у девушки большая грудь. Берни видела, как Маркус открывает девушке дверь своей машины, а та с улыбкой говорит ему что-то и гладит его по руке. Бернадетт закусила губу, чувствуя поднимающуюся ярость.
Итак, ей предложили соревнование? Пожалуйста, хотя она прекрасно обошлась бы и без него. Подружка Маркуса оказалась еще более красивой, чем Берни себе рисовала, и не составляло труда понять, что именно привлекло ее мужа к этой красотке. Если она работает в клубе в Гайд-парке, значит, она – дорогая проститутка. Очень дорогая, но тем не менее проститутка. Она спит с мужчинами за деньги. Исключая Маркуса, конечно, он бы не стал платить любовнице.
Таксист скрутил себе очередную сигарету и громко кашлянул, чем вызвал раздражение Берни.
– Еще не все, дорогуша?
Бернадетт рявкнула на него:
– Нет, ни хрена еще не все. Я плачу тебе, так что закрой свое хайло и жди, пока тебе скажут, куда ехать.
Таксист, привыкший к разным пассажирам, только пожал плечами.
– Хорошо, дорогуша, командуй, только не надо кричать. Внутри у Берни все кипело. Если бы она выглядела как подружка Маркуса, таксист уже взмок бы от возбуждения. Он не стал бы разговаривать с мисс Клубничкой в таком тоне. Он ждал бы до второго пришествия, если бы она сидела в салоне его машины. Двуличный ублюдок! Все они двуличные ублюдки, особенно Маркус. О, особенно он. Бессильная ярость переполняла Бернадетт.
– Отвези меня домой. Быстрее!
Скоро вернутся девочки. Нужно еще упаковать подарки. Вот так сочельник! Всю дорогу домой Бернадетт думала о Маркусе и той девушке. Сейчас она уже жалела о собственном любопытстве, потому что не знала, как ей теперь быть. Ей сорок с лишним лет, она не может соперничать с такой красоткой. Она, Берни Даулинг, может воспитывать детей Маркуса, может смотреть за домом, может делить с Маркусом постель. Однако секс, тот секс, который приносил им обоим столько радости в первые годы совместной жизни, до того как появились дети, давно канул в лету. Теперь же Маркус ночью лежал на ней некоторое время, шептал ей ласковые слова, вбрасывал в нее свое семя, надеясь, что она забеременеет и родит ему сына, и затем сразу начинал храпеть, наверняка видя во сне роскошную блондинку с безумно длинными ногами.
Бернадетт заплатила таксисту, не дав ему на чай ни гроша. Она стояла, ожидая сдачу и наслаждаясь тем, что может хоть на ком-то отыграться за свои беды. Таксист грубо сунул мелочь в протянутую руку, окинув напоследок ее дом насмешливо-презрительным взглядом. Бернадетт знала, о чем он подумал. Жить в таком доме и не дать чаевых накануне Рождества! Она знала, что станет притчей во языцех, рождественской историей, которую водитель расскажет и в таксопарке товарищам, и дома членам семьи. С каждым новым рассказом ее дом будет становиться все больше и больше – до тех пор, пока не окажется, что таксист высадил ее у Букингемского дворца.
Она пошла по дорожке к дому, подавленная, опустошенная. Ее мучил стыд из-за того, что она так поступила с таксистом. Сегодня канун Рождества, и ей следовало дать ему на чай. Да, сегодня сочельник, и ей сорок два, и ее муж спит с молоденькой девочкой.
А это уже совсем другое дело – куда посерьезнее обиды, нанесенной таксисту.
Она открыла дверь и сразу попала в кромешный ад. Ребекка и Делия дрались в коридоре. Делия вцепилась Ребекке в волосы. Для одного дня это уж слишком! Бернадетт принялась лупить обеих своей большой кожаной сумкой. Она била их беспощадно, слезы и крики девочек мало трогали ее.
Угрожающе подняв сумку, она закричала:
– Вон с глаз моих долой, обе!
