Эмилио сделал, как обычно, консервативный ход пешкой. Леонард, как и всегда, ответил пешкой на той же вертикали. Игра перешла в предсказуемый дебют, так что противники могли расслабиться и поболтать.
— Как продвигается твой роман, Леонард? — спросил Эмилио, чиркая зажигалкой.
Эмилио Габриэль Фернандес-и-Фигероа — старик утверждал, что его отец украл полное семейное имя из фильма с Джоном Уэйном,
[24]
— выкуривал пачку сигарет в день. Но при этом Эмилио родился в 1948 году, за целых десять лет до Леонарда, приближался к своему восьмидесятичетырехлетию и, кажется, не очень волновался насчет хрупких костей, рака легких и тому подобного.
Эмилио, по собственному признанию, был неуязвим. Он появился в Калифорнии еще молодым человеком, в конце шестидесятых, как нелегальный эмигрант, и заработал кое-какие деньги, работая переводчиком, а иногда и бухгалтером. Это позволило ему вернуться в Мексику, жениться, закончить Национальный автономный университет в Мехико и получить докторскую степень. Потом он много лет преподавал испанскую литературу там и в Национальном политехническом институте, пока — приблизительно ко времени ухода на пенсию — двух его сыновей и трех внуков не убили в сражениях между наркокартелями и мексиканской федеральной полицией.
Когда сражения между картелями и полицией перешли в настоящую гражданскую войну и за полгода с небольшим более двадцати трех миллионов мексиканцев, включая и членов картелей, перебрались на север, в Соединенные Штаты, пять оставшихся в живых сыновей Эмилио и восемь внуков ринулись в этот водоворот. Они тут же стали вождями и предприняли попытку реконкисты, желая отделить нарождающийся Нуэво-Мексико от старой Мексики, контролируемой картелями и погруженной в хаос. Профессор Эмилио Габриэль Фернандес-и-Фигероа направился на север со своими сыновьями, внуками и правнуками, а также со многими внучками и их семьями. Так он снова оказался в Соединенных Штатах (в том, что от них осталось), где когда-то заработал себе на образование и куда не раз приезжал уже в качестве уважаемого ученого.
Леонард познакомился с доктором Фернандесом-и-Фигероа в сентябре 2001 года в Йеле на конференции, куда съехались светила науки. Оба ученых были представлены на конференции как специалисты по романам Габриэля Гарсия Маркеса, аргентинского писателя Хорхе Луиса Борхеса, чилийского поэта Пабло Неруды и кубинского романиста Алехо Карпентьера. После менее чем часовой дискуссии за круглым столом доктор Джордж Леонард Фокс отступил на каждом из этих фронтов, согласившись с мнением профессора Эмилио Габриэля Фернандеса-и-Фигероа.
На третий день конференции самолеты, угнанные террористами «Аль-Каеды», врезались в башни Всемирного торгового центра в Нью-Йорке и в здание Пентагона, а один упал в Пенсильвании. Последовавшие за этим приватные беседы между Леонардом и Эмилио заложили основу их дружбы. А спустя три десятилетия они стали регулярно видеться в Лос-Анджелесе.
Леонард вздохнул и сказал:
— Застрял я с моим романом, Эмилио. Я задумывал нечто вроде «Войны и мира», обзор последних сорока лет, но мне никак не продвинуться дальше две тысячи восьмого года. Я просто не понимаю этого первого финансового кризиса.
Эмилио улыбнулся, выдохнул дымок сигареты и сделал наступательный ход конем.
— Может, тебе взять за образец Пруста, а не Толстого?
Леонард заблокировал линию атаки слона, передвинув пешку на одну клетку вперед. Пешку защищал его конь.
После первых общепринятых ходов Эмилио обычно переходил в открытую атаку слонами и ладьями, почти не щадя других своих фигур. Леонард предпочитал действовать конями, организуя глухую защиту.
— Нет, Эмилио, даже если бы я заглянул в прошлое с помощью волшебных очков и увидел бы, что события моей жизни переплетались с событиями прошедшего десятилетия, это ничего не объяснило бы. Меня не было на этой планете. Я жил в университетских кампусах.
И все же Леонард отметил тот поворотный момент, после которого страна и мир полетели в тартарары… или, по крайней мере, свой вклад в этот поворот. В 1990-х он преподавал на факультете классической и английской филологии Колорадского университета в Боулдере. Тогда университет не сумел противостоять шантажу некоего преподавателя и назначил липового ученого, липового индейца, липового профессора, но совершенно неподдельного пакостника Уорда Черчилля главой новообразованного факультета этнографических исследований. Это было уступкой абсолютной политкорректности, к тому времени уже неотделимой от самого понятия «университет», и сверх того — уступкой абсолютной посредственности. Когда профессор Джордж Леонард Фокс вернулся с конференции в Йеле после одиннадцатого сентября и обнаружил, что этот самый Уорд Черчилль в своем эссе назвал погибших во Всемирном торговом центре и Пентагоне «маленькими Эйхманами», это его ничуть не удивило. Его студенты — несколько человек, специализировавшихся на английской литературе, и два-три «классика» — ходили по университетским коридорам с каким-то извиняющимся видом. А этнографы — татуированные, донельзя пирсингованные, обычно с поднятыми от злости кулаками — расхаживали, как настоящие гестаповцы.
— Нет, — снова сказал Леонард. — У меня не было даже подобия жизни, как у Пруста, чтобы писать о нем. Я хотел создать документальное произведение о той эпохе, в которую мы жили, — такую же широкую и блестящую картину, как у Толстого. Просто я ничего не знаю, ничего не понимаю — ни в войне, ни в мире, ни в финансах, ни в экономике, ни в политике. Ничего.
Эмилио усмехнулся, закашлялся и переставил ладью на пять клеток вперед, чтобы поддержать своих слонов и взять противника в клещи.
— Толстой однажды сказал, что вовсе не собирался делать из «Войны и мира» роман.
— Ну что ж, — сказал Леонард, вводя в игру своего второго коня, — значит, я сравнялся с Толстым. Бестолковщина, что вышла из-под моего пера, — тоже не роман.
Слон Эмилио, защищенный ладьей, взял одну из пешек Леонарда.
— Шах, — сказал Эмилио.
Леонард спокойно сделал ход конем, который ждал в засаде, защищая тем самым своего короля и угрожая слону Эмилио. Это был… Леонард зарделся при одной мысли о подобном термине… мексиканский наскок.
— Ты мог бы бросить свой роман и просто написать нечто вроде толстовского эпилога к «Войне и миру», — посоветовал Эмилио. — Высказаться на вечные темы: о том, что силы истории не подчиняются человеческому разуму, что никто из нас не свободен, но наше сознание создает иллюзию свободы и свободной воли, что в таком случае должны вскрыться истинные законы истории, что даже отдельная личность зависит от времени, пространства, эмоций и случая.
— Это был бы научный труд, — сказал Леонард, глядя, как Эмилио через лес других фигур вводит в бой вторую ладью. — А не роман.
— Никто больше не читает романов, Леонард.
