— Кто этот мужчина?
— Понятия не имею.
— Как он выглядел?
— Невысокий, плотный, средних лет, почти совсем лысый. Потертый портфель, усы, старомодные очки. Ну, такие — без ободков.
Ник знал этого человека — Харви Коэн, помощник окружного прокурора, у которого Дара работала секретарем. Но что, черт возьми, им обоим нужно было здесь, в «„Шести флагах“ над евреями», в тот день, когда Кэйго Накамура брал интервью у Оза?
— Вы видели, как женщина, которую вы сочли моей женой, говорила с Кэйго или его людьми?
— Нет.
— Что она вам сказала, когда вы представились?
— Что интервью очень интересное, что погода в этот октябрьский день превосходная — так, разговор ни о чем. Но когда она сообщила, что ее зовут Дара Фокс-Боттом, у нас завязалась беседа о «Сне в летнюю ночь». Она сказала, что ее муж служит в денверской полиции.
— Почему, черт побери, вы не сказали, что знаете ее, на допросе шесть лет назад? — осведомился Ник, еще сильнее впечатывая дуло в кровоточащий лоб Оза.
— Мне это тогда не показалось важным, — выдохнул тот, все еще дыша с трудом, хотя Ник почти перестал давить на горло. — С вами была эта женщина-детектив, когда вы допрашивали меня… то есть мне и в голову не пришло, что появление вашей жены здесь в рабочее время с невысоким лысеющим джентльменом что-то значит… Но поскольку меня подозревали в убийстве Кэйго Накамуры, я решил, что лучше не упоминать об этом.
— Однако сейчас вы об этом упомянули? — сказал Ник, держа палец на спусковом крючке — но не на спусковой скобе.
— Это из-за сегодняшнего разговора о… сне Мотка. Если хотите меня застрелить — стреляйте, мистер Боттом. Если нет — отпустите меня.
Две минуты спустя Ник его отпустил. Больше тут искать было нечего. Когда Ник двинулся прочь от этого умирающего еврея и всех других умирающих евреев и вышел из лагеря, начался дождь.
На парковке рядом с мерином Ника стоял Хидэки Сато. Ник проигнорировал его, сел в машину, хлопнул дверью и повернул ключ.
Ничего. Приборы показывали полную разрядку. Машина была абсолютно мертва, хотя аккумуляторов должно было хватить еще на миль десять — пятнадцать.
— В жопу! — воскликнул Ник. — В жопу! В жопу! В жопу!
Он вылез из машины и щелкнул предохранителем своего «глока». Сато отступил за свой автомобиль.
Ник пять раз выстрелил через капот в аккумуляторы и давно выхолощенный двигатель, шесть раз — в лобовое стекло и еще четыре — в передние колеса и снова в капот.
— В жопу! В жопу! В жопу! В жопу! В жопу!
Он продолжал жать на собачку, но боек ударял по пустому патроннику.
Из будки у ворот выскочили четыре охранника — щитки шлемов опущены, автоматы на изготовку. Сато поднял свой значок — мол, не вмешивайтесь. Ник направил «глок» на японца, но затвор отошел назад: магазин был пуст.
Сато смотрел на мерина. Убитый аккумулятор под капотом тихонько потрескивал, простреленные шины выпускали остаток воздуха.
— Мне всегда хотелось сделать это с какой-нибудь машиной, — сказал Сато и повернулся к Нику. — У нас нехороший день?
1.08
Народная Республика Боулдер
13 сентября, понедельник
Ряд неподвижных гигантских ветряков шел по всей длине континентального водораздела
[57]
— от Вайоминга на севере за Пайкс-Пиком, на сто шестьдесят миль к югу. Этот ряд заброшенных ветряков представлялся Нику Боттому обветшавшим некрашеным частоколом, каждая отдельная штакетина которого поднималась в колорадское небо почти на четыреста футов. Частоколом — или, может быть, клеткой.
Мальчишкой Ник любил смотреть на высокие пики, на подпирающие небо заснеженные вершины, но за последние десятилетия он отучил себя глядеть на запад. По оценкам некоторых ученых, «озеленение» энергетической системы Америки с помощью ветряков привело к гибели более чем четырех миллиардов перелетных и ночных птиц. Ник всегда представлял себе огромные груды птичьих тел у основания облупившихся, ржавеющих генераторов… во времена, когда те еще работали.
Ветряки никогда не вырабатывали достаточно энергии, чтобы окупить расходы на свое обслуживание и содержание, и сеть кабелей, проложенных по снежным полям и скалистым отрогам высоких гор, напоминала Нику варикозные вены на серой коже ног умирающего старика. Приказавший долго жить Евросоюз забросил все свои экономически нецелесообразные ветрогенераторы, а Соединенные Штаты с их непрактичной новой администрацией тратили остатки средств на поддержание «зеленой» энергетики. Народная Республика Боулдер покупала электричество, вырабатываемое одним из производимых массово ВТГО-реакторов (высокотемпературных, с газовым охлаждением), что стояли на равнинах к западу от Шайенна, штат Вайоминг. Но официально власти города-республики продолжали утверждать, что придерживаются «зеленых» технологий.
Будь у Ника выбор, он не поехал бы в Народную Республику на встречу с одним из тех, у кого брал интервью Кэйго, — с Дереком Дином. Будь у Ника выбор, он вернулся бы к себе на Черри-Крик и несколько часов флэшбэчил бы на свои разговоры с Дарой тогда, когда Оза только начали допрашивать. Возможно, он упустил что-то из сказанного ею, что-то, способное объяснить…
Выбора у него не было.
За рулем сидел Сато, который настаивал на этой встрече. Более того: на заднем сиденье лежал запас флэшбэка для Ника, но Сато сказал, что отдаст ампулы только после этого идиотского, бессмысленного разговора Ника с Дереком.
И потому Ник молча сидел в машине, ошеломленный известием Дэнни Оза о том, что Дара присутствовала при интервью, которые брал Кэйго. Он смотрел, как приближается белый частокол горделивого — некогда — континентального водораздела.
У таможенного въезда стояла очередь из машин, ехавших на северо-запад, по 36-му хайвею, в Народную Республику: минут на сорок.
— У вас есть с собой физический паспорт, Боттом-сан? — спросил Сато.
Ник кивнул.
Сато направил бронированную «хонду» на пустую крайнюю левую полосу для дипломатических машин, показал две черные НИКК и старые бумажные паспорта — НРБ все еще требовала их. Остальные досмотровые пункты они миновали за полминуты.
В Колорадо отношение к НРБ было разным: от односторонней любви и односторонней ненависти до взаимной любви и взаимной же ненависти. Отец Ника относился к ней сурово. Как бывший патрульный, он постоянно ворчал, утверждая, что в 60-е годы Боулдер и его университет стали одним из главных в стране рассадников наркотиков, секса, спортивных игр и полнейшего отрицания всякой власти (при условии, что родители продолжают оплачивать твои счета и обучение). Он любил напоминать сыну, что эти среднеконтинетальные заложники Лета любви вырастали, старели (не состригая своих поседевших косичек — «крысиных хвостиков», по определению старика) и издавали законы.
