В полуобморочном состоянии я вышла с ним на улицу. Помнится, мы беседовали, но о чем шла речь, сейчас и не вспомню, — наверняка о разных пустяках.
Наконец мы подошли к остаткам волнолома, сооруженного несколько лет назад, но впоследствии разрушенного зимним штормом, — теперь он достигает лишь кромки воды. Здесь излюбленное место отдыха приезжих, и несколько человек сидели там и сям на огромных камнях, не снесенных прочь свирепым штормом.
Мы с мистером Горстом нашли удобное место, где сесть, поодаль от остальных. Оттуда открывался вид на далекий Дезертас, бледно мерцавший в лучах солнца, что поминутно проглядывало в разрывах облаков.
С моря дул свежий, но не холодный ветер — правда, мистер Горст все равно беспокоился, как бы я не простудилась, и несколько раз спрашивал, не угодно ли мне вернуться обратно. Но я решительно не желала возвращаться, хотя и боялась, что кто-нибудь увидит нас вместе и доложит дяде Джеймсу и Фергюсу. Но пока я сидела рядом с мистером Горстом, слушая глухой рокот волн и подставляя лицо ветрам бескрайней Атлантики, какое мне было дело до возможных неприятных последствий? У меня будет довольно времени подумать о них, когда и если они наступят.
Мы говорили мало: изредка обменивались словом-другим да безмолвными блаженными улыбками, и ничего больше. А потом вдруг солнце вышло из-за темной облачной гряды во всем своем блистательном великолепии, и в этот лучезарный миг мистер Горст повернулся и устремил на меня глаза — подобные глубоким бездонным озерам, в коих я жаждала утонуть.
— Я хочу, чтобы вы знали, мисс Блантайр, — тихо промолвил он, — что восхищаюсь вами с самого момента, как впервые увидел вас в доме мистера Мерчисона.
Он не вправе говорить такие вещи, продолжал мистер Горст, и он боролся с собой все последние недели и дни, но сейчас понял, что не в силах доле молчать о своих чувствах.
Я не могу и не хочу писать дальше, хотя сердце мое переполнено и мысли теснятся в голове. Просто я не помню точно все слова и фразы, прозвучавшие из милых уст; помню лишь чувство всепоглощающей радости, овладевшее мной тогда — оно владеет мной и сейчас, когда я сижу за своим маленьким письменным столом у открытого окна, глядя на луну, озаряющую монастырь Санта Клара.
Так он начался, новый путь, которым я отныне должна идти, забыв о долге перед своей семьей.
Мы сидели час или дольше, наперебой поверяя друг другу сердечные тайны, приведшие нас — столь внезапно, столь неожиданно — к этому счастливому моменту.
Я не чувствовала — и не чувствую — никакого стыда, никаких угрызений совести. Еще недавно я приходила в ужас от одной мысли о подобном поступке и полагала должным любой ценой избежать его из соображений приличия и чести, а теперь шла на него со всем пылом добровольной мученицы. Слова, священные слова любви не были произнесены. Но что слова? Я знала, что люблю мистера Горста, и знала, что он любит меня. Ему не нужно было говорить мне о любви и никогда не будет нужно, покуда я буду видеть в его глазах то, что видела сегодня.
На обратном пути мы остановились перед церковью Колледжа и с минуту стояли, глядя на четыре фасадные ниши с изваяниями иезуитских святых. Мистер Горст попросил разрешения проводить меня до нашей quinta, но я сказала, что предпочитаю вернуться одна.
— А позволите ли вы зайти к вам завтра? — спросил он.
Он увидел, что я колеблюсь, и не стал настаивать на ответе. Мы еще не заводили разговора о моей помолвке с Фергюсом, но теперь она встала между нами, точно темное облако, омрачившее ясный день. Да, судьба моя решена, и отныне мне нет дороги назад.
Еще несколько слов — и мы расстались.
Жребий был брошен. В ходе последующих тайных свиданий были приняты важные решения и составлены планы. В начале декабря 1856 года был наконец совершен судьбоносный шаг. В дополнение к рассказу моей матери о последних неделях, проведенных на Мадейре, я привожу ниже — без комментариев — письмо моего отца к мистеру Джону Лазарю, опубликованное в воспоминаниях последнего.
Quinta da Pinheiro
Фуншал
21 декабря 1856 г.
Мой дорогой Лазарь!
Сейчас, когда Вы читаете сии строки, Вам уже наверняка известно, что мы с мисс Блантайр покинули Мадейру. Вам следует знать также (коли Вы еще не знаете), что мы собираемся пожениться.
Мне нетрудно представить, что Вы думаете обо мне. Человек, которого Вы спасли от неминуемого угасания и смерти, радушно приняли в своем доме, познакомили со своими друзьями и который, следовательно, в бесконечном долгу перед вами, отплатил Вам подлейшим проявлением неуважения.
Поверьте мне, дорогой сэр, я как никто ясно сознаю, что заслуживаю всех оскорбительных, бранных эпитетов, какие только может измыслить человеческий ум. И у меня, что равно прискорбно, нет никаких оправданий содеянному мной, кроме одного — впрочем, на самом деле это и не оправдание вовсе, а констатация простого факта: Вы преуспели сверх всяких ожиданий, привезя меня на Мадейру. Ибо тем самым Вы не только поспособствовали исцелению моего тела, но также воскресили в моей душе нечто, что я считал умершим навеки.
Я по-прежнему не имею возможности поведать Вам правду о своих обстоятельствах, но могу твердо заверить Вас в следующем: я всегда буду питать глубочайшее чувство к мисс Блантайр и приложу все усилия к тому, чтобы она обрела со мной все счастье, какого заслуживает; она уехала со мной по доброй воле, связанная со мной узами подлинного взаимного уважения, и ничем не запятнала свою добродетель; мои намерения по отношению к ней всегда были самыми благородными и всегда такими останутся.
И наконец знайте еще одно, мой дорогой друг, знайте и радуйтесь. Вернув меня к жизни, Вы — волею Бога ли, Судьбы ли — стали невольным пособником еще одного возрождения, гораздо более важного и бесконечно более достойного Ваших усилий, чем Вы в силах себе представить.
С заверениями в своем сожалении о нанесенной Вам обиде, а равно в своем неизменном к Вам почтении и благодарности за все, что Вы для меня сделали,
Э. Горст.
III
Мистер Персей обижается
На следующий день ближе к вечеру я, поскальзываясь на подернувшем лужи хрустком ледке, направилась через парк к Уиллоу-коттеджу с письмом к мадам. Трогательный рассказ моей матери о тайном побеге с моим отцом по-прежнему не выходил у меня из головы.
Когда мы пили чай у кухонной плиты, я спросила миссис Праут, известно ли вообще, почему леди Тансор забрала мистера Рандольфа из школы доктора Сэвиджа.
— Скажу прямо, мисс, для всех это осталось загадкой, — ответила она, ставя чашку на стол. — Натуральной шарадой, по выражению мистера Покока. Ведь у доктора Сэвиджа молодой человек был счастлив как никогда. Разумеется, ходили толки, — добавила она с таинственным видом.
— Какие?
— Ну посудите сами, мисс, что еще могут сказать люди, когда красивый молодой джентльмен с завидным будущим впервые оказывается на воле, вдали от родного дома и строгого материнского надзора, а потом вдруг его велят срочно доставить домой, обратно под строгий надзор, да еще и встречают гневным выговором?
