— Возьмите багор, — сказал Шубин.
Он помог старику выйти в холл, что с трудом удалось сделать, так как навстречу бежали люди, в дыму и темноте они налетали друг на друга. Подняв лампу, чтобы обойти человека, который не мог разойтись с ними, Шубин узнал милиционера. Милиционер добыл где-то большой таз.
— Коля? — обрадовался Шубин. — Как там Спиридонов?
— А кто его знает. Лежит.
— Ладно. Возьми лампу и постарайся как-то организовать людей, — сказал Шубин. — А то, боюсь, они только мешают друг другу.
— Слушаюсь, — ответил милиционер.
Шубин в полной темноте вывел старика в холл, но и тут задерживаться было нельзя — из-за дыма трудно дышать. Вокруг были крики, метались люди, и Шубин подумал, что пожар был для них делом понятным и даже спасительным, потому что очень страшно было сидеть в тишине и чего-то ждать, когда в любой момент можно подойти к окну и увидеть мертвых людей на площади. Люди бежали на пожар с остервенением, но без страха, потому что пожар был бедствием объяснимым и всем было известно, что пожар можно потушить.
Шубин помог старику подняться этажом выше. Дыма было много и здесь, но, по крайней мере, можно было дышать.
— Есть тут кто живой? — спросил Шубин.
— Я на месте, — ответила дежурная, и Шубин различил ее силуэт за столом.
— Где-то было кресло, — сказал старик, отцепляясь от Шубина.
— Как вы себя чувствуете?
— Лучше, спасибо вам, — сказал старик. — Я уже сижу. Так что вы можете заниматься своими делами.
Шубин перевел дух, сердце еще билось, ноги еще бежали, надо было сообразить, что делать дальше.
— Вы идите, не беспокойтесь, — неправильно истолковал его колебания старик.
— Сейчас… Скажите, а вы кто по специальности?
— А почему вы спрашиваете?
— Вы читали Евангелие.
— Нет, я не священник. Я пианист. Я здесь на гастролях. Моя фамилия Володиевский, не приходилось слышать?
— Простите, я плохо разбираюсь в серьезной музыке.
— Меня мало кто помнит, — сказал старик. — Я всю жизнь подавал надежды. Но не больше. Но очень приятно, когда кто-то говорит мне: «Как же, слышал, неужели это вы?»
— Я к вам еще подойду, — сказал Шубин. Он обернулся к дежурной и добавил: — У вас там в аптечке есть что-нибудь от сердца?
— Не надо, — сказал Володиевский. — Я уже принял нитроглицерин.
Шубин пошел к Спиридонову.
Дверь в номер была закрыта. Он постучал:
— Войдите, — сказала Эля.
Шубин закрыл за собой дверь, чтобы не просачивался дым.
На столике у кровати горела керосиновая лампа. Эля сидела на стуле, держа Спиридонова за руку. Тот лежал на спине, глядя в потолок, одеяло ровным и пологим горбом покрывало его живот.
— Это ты Шубин? — спросил Спиридонов. — Ну как там?
— Горит, — сказал Шубин. — Но прибежало столько добровольцев, что, может, и обойдется.
— Если начало гореть как следует, нам не потушить, — сказал Спиридонов. — Глупо получилось.
— Почему глупо?
Эля поднялась со стула.
— Ты садись, — сказала она. — Хочешь, я тебе воды принесу? Только из под крана.
Эля все еще была в его аляске.
— Слушай, — вспомнил Шубин. — Там в кармане банка с растворимкой. Разведи мне холодной водой.
— Хорошо, — сказала Эля.
Она ушла в ванную.
— Я боюсь, что помру, — сказал Спиридонов.
— Еще чего не хватало.
— Ты думаешь, что я молодой? — сказал он. — Я же на фронте был. Я ран насмотрелся. Этот гад меня глубоко пронзил, слишком глубоко. А они остановить не сумели. Перевязали, все сделали, а она идет. Я уж руку держу под одеялом, чтобы кровь под себя подгребать. Чего людей беспокоить.
— Нет, так не будет, — сказал Шубин, словно отменял приговор.
— Дурак ты, — сказал Спиридонов. — Может, я этого заслужил. Пожар почему? Потому что я сдуру сунулся, куда не следует, лампу опрокинул. Если погибнете, проклинайте меня.
— Вы хотели как лучше.
— Я всю жизнь хотел как лучше. А получалось не как лучше… А знаешь, мне лучше помереть как бы на боевом посту… Я не шучу, ШУбин. Я же понимал, чего Гронскому надо — на повышение, в Москву. Он старался, вторую очередь пустил без очистных — и отрапортовал. А я знал, что здесь липа. И про общественность знал, и про митинг. Все знал и дал понять Гронскому, что не замечаю. Даже вони не замечаю, в которой люди жала. Думал, что обойдется. Мне же тоже рапортовать — уже министру. А я уже пенсионный возраст прошел, сечешь? Если не выполним, мне уходить. А я еще сильный, у меня работать охота была… да что тебе говорить… Я и в Москву тебе не дал звонить… помнишь?
Шум воды в ванной прервался. В кране заурчало.
— Ну вот, — сказал Спиридонов.
— Что? — не сообразил Шубин.
— Я все ждал, — сказал Спиридонов. — Это же должно было случиться.
— Вода?
— Конечно. Там же насосная станция. Не из колодца же… А я все думал, как вы начали пожар тушить, вот и конец… вот и конец… Ко-нец… ко-нец…
Спиридонов будто играл этим словом, произнося его все невнятнее и тише.
В комнату вернулась Эля.
— Вода кончилась, — сказала она.
— Тогда плохо, — сказал Шубин. — Если они пожар потушить не смогли… не знаю, куда и бежать…
— Юра, — сказала Эля.
— Что?
— Я люблю тебя.
— Надеюсь, у тебя еще будет в жизни немало поводов сказать это.
— Я правда тебя люблю.
Спиридонов застонал тонко и тихо, будто ребенок.
— Надо будет тащить его на крышу, — сказал Шубин, и мысль эта была просто ужасна. Эля не могла понять, что значит тащить Спиридонова.
— Почему на крышу?
— Это наш единственный шанс, — сказал Шубин. — Вниз нельзя. Это мгновенная смерть. А если уже поднялась тревога, то ищут на крышах.
— На вертолетах ищут?
— Наверняка… И пожар не сразу туда доберется.
Господи, как я неубедительно говорю, подумал шубин.
Я должен говорить, чтобы Эля мне верила. И сейчас будут другие люди, и я тоже должен говорить им твердо, чтобы они верили.
Шубин подошел к окну. Окно в том номере выходило на пустые крыши домов, на мертвые улицы и зарево пожаров. Шубин поглядел на часы. Еще нет трех. Всего три часа прошло?
