Прингл еще раз заглянул в череп:
— Это все, сэр.
Гроувс протянул страницу смотрителю:
— Это могли похоронить вместе с телом?
Смотритель смутился.
— Мне кажется, обычно покойникам не засовывают в глаза страницы из книг, сэр.
— Я не спрашиваю, что вам кажется. Я просто спросил, возможно ли это.
Вмешался Прингл:
— Если бы страница находилась в теле четырнадцать лет, она бы просто рассыпалась.
— Четырнадцать?
— Полковника похоронили четырнадцать лет назад, сэр.
Гроувс кивнул.
— Так, значит, это послание?
— Судя по всему, да, сэр.
Послание. Кроме самих тел, первая ниточка. Кто-то с помощью зверей или без оной выкопал тело полковника Маниока, может быть, с единственной целью — засунуть ему в череп это жуткое обвинение.
Он был человекоубийца от начала.
Гроувс перевел взгляд с обезглавленного тела на череп, который Прингл все еще держал в руках, размышляя над тем, какие же тайны, объяснявшие запоздавшее обвинение, мог унести с собой в могилу знаменитый полковник. Он посмотрел на спартанское надгробие и эпитафию покойному — христианину и солдату — и вдруг на мгновение чудесным образом увидел место, уготованное в этой тайне ему, сыну простого китобоя, прыгнувшему в котел шотландской столицы и в конце своей безупречной службы вступившему в битву с непостижимыми силами. Он осязал зло, даже чувствовал во рту его землистый привкус; ничего подобного он никогда прежде не испытывал и снова и снова смотрел на страницу из Евангелия, как будто она могла сказать ему то, что уже знало его сердце: это было божественное ему поручение.
Выкарабкавшись из этих мыслей, он спохватился, что все смотрят на него в ожидании, и строго сдвинул брови.
— Соберите тело и верните в могилу, — резко сказал он. — Нужно прочесать местность в поисках дополнительных улик.
И пока остальные пытались приладить голову полковника к туловищу, он отвернулся и, глядя в клубившийся туман, почувствовал в воздухе огромное напряжение, услышал звук дребезжащего металла и невероятно тяжелое дыхание, все громче, ближе. Он застыл, недоумевая: неужели убийца вернулся специально для того, чтобы вырвать его отсюда? Остальные тоже замерли с фрагментами тела в руках. Дрозды взмыли вверх. И вдруг, испуская мощные клубы пара и дыма, как после взрыва, из тумана вынырнул и прогремел вдоль насыпи красно-черный паровоз Эдинбургско-Лейтской железной дороги, таща за собой вереницу вагонов первого класса, из окон которых в жуткую картину сквозь туман всматривались дамы из общества, направляющиеся в Ньюхэвн на приморский пикник.
Глава 6
У золотого огня камина Макнайт осмотрел Библию и провел пальцами по зазубренным остаткам выдранной страницы, все еще торчавшим из переплета.
— Интересно, — выдохнул он, а когда поднял голову, его изумрудные глаза сверкали. — Вы говорите — звук, похожий на хлопок? Словно демон взмахнул крылами?
Канэван закинул ногу на ногу.
— Это были, конечно, летучие мыши.
— Но летучие мыши не выдирают страниц из Библии.
— Не выдирают.
— И вы не заметили следов человеческого вторжения? Ворота были заперты?
— Заперты.
— И шипы на заборе целы?
— Целы.
— Тогда, чтобы вырвать страницу из книги и убежать, не оставив никаких следов, человек должен быть неестественно — я бы даже сказал, сверхъестественно — ловким.
— Туман был неестественно — я бы даже сказал, сверхъестественно — густым. Он без труда мог спрятаться за каким-нибудь надгробием и спокойно уйти.
Макнайт хмыкнул.
— Затем назначение самой страницы, — сказал он, так как все подробности эксгумации тела полковника Маннока и сведения о содержимом глазницы уже проникли в городские газеты, — Как вы объясняете эту маленькую тайну?
— Ее могли выдрать из любой Библии.
— Разумеется, — улыбнулся Макнайт и посмотрел на книгу, как будто отсутствующая страница была на месте. — Он был человекоубийца от начала, — процитировал он, весело посмотрев на друга. — Вы помните это место в переводе короля Якова?
— Он был человекоубийца от начала, — ответил Канэван.
— А в Реймсском?
— Точно так же. У короля Якова, Дуэ, в редакции Чаллопера
[15]
— во всех переводах этот стих звучит одинаково. И то, что страница из перевода Дуэ, никак не доказывает ее принадлежности именно к вашей Библии.
— Верно, но делает чуть выше и без того уже довольно высокий холмик совпадений, вам не кажется? — И поскольку ирландец молчал, продолжил: — Ну же, неужели этот адвокат дьявола, который сидит в вас, так не хочет признать чудо?
— Меня тревожит не чудо, — сказал Канэван, — а тот факт, что вы, похоже, жаждете личного приглашения.
— Приглашение уже поступило, — уточнил Макнайт, почти не скрывая удовольствия. — И речь теперь идет о том, чтобы правильно составить положительный ответ.
Канэван усмехнулся. Необычность этого их спора и то, что он почему-то вдруг очутился в роли скептика, не казались ему таким уж ненормальным, ибо они часто бросались в крайности, обозначая таким образом рамки дискуссии и прокладывая кратчайший путь к истине. Тревожило его то, что, возвращаясь этим утром домой из Драмгейта, он впервые за многие месяцы не встретил Макнайта, а проходя мимо его покосившегося маленького домика, который, казалось, пришвартовался к земле при помощи паутины плюща и, как и его владелец, был постоянно окутан клубящимся туманом, заметил густую струю дыма, вырывавшуюся из каминной трубы; это профессор-то, который подбрасывал поленья в печь с такой же бережливостью, с какой клал и говядину в рот. И хотя Канэван вообще-то собирался извиниться за пострадавшую Библию и обсудить случившееся, он прошел мимо, убежденный, что его друг не болен, нет, хуже — просто украл день у университетского семестра, чтобы поломать голову над тем, что его заинтересовало, — загадкой убийства профессора Смитона.
Канэван понимал, что как лектор Макнайт стал рассеянным, раздражительным, что стремительная деградация профессора как преподавателя лишь усугубляла его и без того весьма шаткое финансовое положение. Пока профессора ожидали получения ежегодных окладов, студенты сами платили им в начале каждого семестра. Это означало, что соревнование в популярности выигрывал самый кроткий и покладистый, то есть тот, кто консультировал строго по часам и сразу же мчался домой. Наградой холерикам служили немногочисленные, съедаемые рефлексией студенты, а несобранные лекторы вроде профессора астрономии Пьяцци Смита, который испытывал непомерное восхищение великой пирамидой Хеопса, все нагляднее подвергались остракизму, и дирекция раньше времени отправляла их на пенсию.
