Но если Макнайт и думал о будущем, если все осознавал, то ничем не дал этого понять. Из кожаного мешочка он извлек субстанцию, оказавшуюся самым обычным крепким табаком, и ловко набил им трубку. Нагнулся к огню зажечь спичку и фыркнул, обжегши пальцы. Прикурил от лучины и, обнаруживая ранее скрываемые навыки, выпустил безупречное кольцо дыма. И все это с таким электрическим огнем в глазах, что Канэван — правда, тщетно — пытался угадать, сочтет ли Бог грядущее несчастье приемлемой платой за подъем жизненных сил у этого достойного человека.
— Давайте проанализируем предысторию, — продолжил Макнайт. — Начнем со смотрителя маяка.
— Смотрителя маяка? — Канэван нахмурился.
— Вы должны были слышать об этом. — Макнайт откинулся в кресле. — Примерно за месяц до нынешних зверств совершенно диким образом был убит смотритель маяка в отставке, прогуливавшийся со своей собакой.
— Помню. Но я не знал, кем он был.
— Я навел справки, — признался профессор. — Сходство с двумя последними случаями, поверьте мне, более чем разительное.
— И вы утверждаете, что все это дело рук одного и того же убийцы?
— Я ничего не утверждаю. Я наблюдаю, анализирую и пытаюсь предотвратить дальнейшие трагедии.
— Мне кажется, — сказал Канэван, — это дело полиции.
— Полиция, какой бы расчудесной она ни была, иногда нуждается в помощи, вы не находите?
— В чем она точно не нуждается, так это в людях, которые суют нос в ее дела.
— Я не собираюсь никуда совать нос. Полиция может прекрасно работать ногами. Расследование, которое я предлагаю провести нам вместе, будет идти в другой плоскости, что не менее трудновыполнимо. В плоскости логической и духовной дедукции.
— Вот как? — хмыкнул Канэван. — А что дает нам основание считать, что мы справимся?
— Талант. Призвание. — Макнайт выдохнул душистое облако дыма. — В моем случае интерес к глубоко залегающим пластам, который, боюсь, до сих пор самым преступным образом пропадал втуне. В вашем случае, если предположить, что вы решите ко мне присоединиться, порабощающее пристрастие к добру.
Канэвану стало интересно, он засопел, но не выдал себя, ибо одним из условий игры была неуступчивость.
— Позвольте мне сперва узнать поподробнее об этом предполагаемом сходстве, — сказал он со странным чувством, что когда-нибудь об этом пожалеет.
Ответ у Макнайта был готов.
— Трое, — отозвался он. — Все старше шестидесяти. С двумя расправились с нечеловеческой силой. Третьего выкопали из земли, судя по всему, с такой же силой — и, конечно же, единственная причина, по которой полковник Маннок не был убит, заключается в том несколько неудобном факте, что он уже умер. Нет явного мотива. После нанесения страшных увечий тела не трогали. Не пытались спрятать или перенести куда-нибудь, где их сложнее было бы обнаружить. Если полиция ничего не скрывает, а у меня нет оснований так считать, следователи должны быть вне себя.
— А поскольку вы, судя по всему, уже немало об этом думали, — заметил Канэван, — то наверняка можете сообщить им нечто важное.
— На данной стадии только то, что они уже знают. Мотив — почти наверняка месть, месть за страшное преступление, каким-то образом связанное с тем, что произошло четырнадцать лет назад.
— То есть?
— Полковник Маннок был похоронен в 1872 году.
— Да, жажда мести недюжинная.
— Без сомнения, адекватная преступлению.
— Но почему теперь, а не раньше? Прошло четырнадцать лет.
Макнайт загадочно улыбнулся.
— Посмотрите на огонь. — Он кивнул в сторону камина. — Столь призрачный и тем не менее такой мощный. Первоматерия, как назвал его Гераклит. Но как бы быстро эта мощная стихия ни сжигала плоть… все же, чтобы выковать сталь, нужно время.
Канэван недоумевал.
— Вы полагаете, убийца похож на наконец-то закипевший чайник?
Макнайт хмыкнул:
— Я думаю только, что он провел эти годы, пытаясь изменить свою суть, достигнуть состояния, когда сможет убивать, как лев, носиться по воздуху, как летучая мышь, и исчезать, как призрак.
Канэван хотел возразить — все это казалось еще большим безумием, чем метафизика, — но в этот самый момент на дом обрушился резкий порыв ветра. Ветер просвистел вниз по каминной трубе и потревожил пламя, превратив его в исчезающих на глазах духов и змей. Канэван обернулся к задребезжавшему окну, и на какое-то дурное мгновение ему привиделось лицо смотревшей на них женщины, но он тут же решил, что это просто искаженное отражение пламени.
— А послание? — спросил он, пытаясь отвлечься. — Библейский стих?
— Любопытно и крайне важно. По какой причине Маннок был заклеймен убийцей?
— Маннок служил в армии, — сказал Канэван. — Может быть, месть имеет политическую окраску?
— Нет, я безошибочно чувствую, я убежден, я как будто вижу это высеченным на камне — все они крепко повязаны каким-то чудовищным преступлением, совершенным до 1872 года.
— Убийство?
— Библейский стих, разумеется, намекает именно на это. И вполне возможно, убийца только-только разыскал их, что и объясняет задержку.
— Профессор церковного права, знаменитый полковник и смотритель маяка. — Канэван покачал головой. — Не вижу связи.
— Отыскивая связь, нужно думать о том, кем они были четырнадцать лет назад.
— И кем же?
— Смитон только что пришел в университет. До этого он был священником Корсторфинского прихода. Смотритель маяка за пять лет до того вышел в отставку. Я навел сегодня справки в северном отделе управления маяками на Куин-стрит.
— Весьма основательный подход, — сказал Канэван, испытывая смутную тревогу оттого, что его друг, все время подчеркивая исключительно интеллектуальный характер расследования, уже предпринял практические шаги.
— Что касается полковника Маннока, то в этом направлении я еще не продвинулся. Его воспоминания были изданы в 1864 году. Шестьсот страниц дотошной, я бы сказал, хроники.
— Они у вас есть? — без всякого удивления спросил Канэван.
— Разумеется, — кивнул Макнайт. — Весьма полезный труд. Вы позволите прочесть вам отрывок?
— Некоторым временем я располагаю, — сказал ирландец, так как скоро ему нужно было отправляться в Драмгейт.
Макнайт зажал трубку в зубах и потянулся за уже найденным в устрашающей библиотеке томом, лежавшим теперь возле кресла.
Несмотря на крайние финансовые затруднения, Макнайт никак не мог расстаться с книгами. Он освободил дом уже ото всего — почти от всех предметов обстановки, начиная от фортепиано и кончая зеркалом для бритья, — спал на монашеском тюфяке, мылся в корыте для стирки и готовил еду в камине подле скрещенных ног Канэвана. Но из восхитительной библиотеки, составляющей львиную долю его состояния, не находилось ни одной книги, которой он мог бы пожертвовать. Он начал собирать книги почти сразу же, как научился читать (иногда тратя деньги, предназначенные для церковной тарелочки), и еще студентом был выселен из съемной комнаты хозяином, посчитавшим, что вес принадлежавших ему томов представляет угрозу для дома. Он сохранил все свои книги, и теперь они плотно стояли на дешевых полках, стонавших и скрипевших, как обломки судна, в напоминавшем пещеру непостижимо вместительном подвале его дома, странно эластичные стены которого раздвигались и сдвигались в прямом соответствии с редкостью искомого тома. Это было какое-то нереальное, темное, затянутое паутиной помещение; Макнайт пробирался сюда, освещая путь грязным фонарем, заправленным паровозным маслом, а потерявший ориентацию гость постоянно бился головой о какие-нибудь торчащие книги или спотыкался о сиротливые кипы рукописей.
