Щурясь и напрягая мышцы как тетиву, Канэван наклонился и изо всей силы потянул за латунное кольцо. Дерево и металл слегка подались, затем дверь с треском зевнула, выдохнув отвратительный туман. По их предположениям, за ней должен был находиться склад съестных припасов, но там оказалась бездонная-пустота бесконечного ужаса и мрака.
Они вытянули головы, но, как ни пытались, не могли различить ни стен, ни пола — ничего, кроме мерцания каких-то далеких созвездий. Вдыхая древний воздух, они уловили жутковатые звуки, поднимавшиеся из глубины: безутешные ветра, плач, шепот и даже жалобную пронзительную музыку.
— Волынка, — удивился Канэван.
Прислушавшись, они разобрали «О, благодать, спасен тобой!»
[33]
— ни больше, ни меньше, но волынка мучительно фальшивила и лишь приводила в отчаяние.
Канэван поморщился, но Макнайт смиренно кивнул.
— Я всегда подозревал, что в аду отвратительное исполнительское мастерство, — сказал он.
Прингл ощутил привкус желчи неповиновения и бездонную пустоту предательства. Он так мужественно подавлял свои сомнения относительно инспектора Гроувса, так хотел верить в него, без всяких вопросов уступал начальству первенство в профессионализме, дедуктивных способностях и нравственных основах. Но когда он смотрел на полуразрушенный дом и словно ожог еще чувствовал на плече хватку инспектора, остатки сопротивления и столь дорогие ему иллюзии растаяли.
Эвелина вошла в дом, чтобы каким-то образом отомстить Аврааму Линдсею, который, облегчая ей задачу, прибыл сюда сам — это было ясно. Но Гроувс вовсе не собирался мешать ей, что, несомненно, было его долгом, а решил остаться на улице и терпеливо дождаться, пока зло свершится. Потому что для него разоблачение преступника было дороже человеческой жизни, потому что он хотел задержать Эвелину на месте преступления, а не помешать ей совершить его. Для Прингла это было непостижимо. И конечно, куда хуже тех злоупотреблений, которые иногда позволял себе Восковой Человек во имя торжества справедливости.
Прежние подозрения Прингла, касающиеся сомнительных мотивов и методов Гроувса, ничем теперь не сдерживаемые, вспыхнули с новой силой. А это его упорное, самонадеянное мнение о людях, разве можно было хоть как-то на него полагаться? Десятки раз, почтительно затаив дыхание, инспектор цитировал покойного волынщика Макнэба, даже его имя произносил так, как будто это был пророк в длинных одеждах или неканонизированный святой, — и десятки раз Прингл пытался убедить себя, что он шутит. Он полагал, всему Эдинбургу известно, что Макнэб был закоренелым старым развратником и его волынка служила городской богеме сигналом к началу очередной ночной оргии в верхних комнатах без окон притона на Роуз-стрит. Жуликоватый волынщик, который почти никогда не говорил серьезно, председательствовал на сатурналиях, как костлявый Вакх, играя свои мерзкие стретспеи, а к концу вечера, задрав шотландскую юбку, зазывал розовощеких дев поиграть на его собственном инструменте.
Как же Гроувс мог верить в такого человека? Доверять ему? Просто находиться рядом с ним?
Не имея ни полномочий действовать по собственной воле, ни мужества подчиниться, Прингл только молча негодовал, и его возмущение поднималось в небо паром разгоряченного дыхания.
Качнувшись на конце веревочной лестницы, Канэван наконец обо что-то ударился: глубоко изрезанный изогнутый хребет какого-то возвышения. Ступив на землю, он закрепил конец веревки крюком и держал ее, пока спускался Макнайт с истощившимися припасами.
Сверху, из кладовки маяка, свет почти не проникал сюда. Единственное, что им предлагал глубинный мир, была стена у них за спиной и искры, по-прежнему усеивавшие черноту, как небесные тела. И где-то все продолжала скулить волынка.
— Он зовет нас, — решил Макнайт. — Светлячок…
— Он ведет нас, — с ужасом согласился Канэван.
Трудно было не смягчиться в ответ на призыв, на крик того, кто так долго был забыт, погребен в темноте, и просил только об одном — чтобы Эвелина стала свободна.
Вбивая крючья в стену перед каждым шагом, они медленно продвигались вперед, затем съехали вниз по наклонной поверхности, поросшей грибами, и очутились в каком-то обширном пространстве, все исцарапанные, покрытые клейкой грязью. Им очень хотелось пить. Фонари полностью выгорели. Посмотрев вверх, на жуткой высоте они увидели квадрат дверного проема и веревочную лестницу, свисающую оттуда, как вывалившийся язык. Они допили фляги и выбросили оружие.
Медленно, очень неуверенно они передвигались по ходившему ходуном полу, не имея представления о том, что их ждет впереди. Местами пол был таким горячим, что начинали плавиться толстые подошвы ботинок, а кое-где так плотно покрыт извивающимися тварями, что почти каждый шаг сопровождался хрустом. Звуки мешались с хриплым дыханием и эхом возвращались из вечной шепчущей галереи, почему-то обретя музыкальность, как будто вливаясь в непонятный гимн.
Остановившись, они почувствовали дыхание неуместно прохладного воздуха, ощутили близость влаги и услышали рядом шепот воды, который сначала приняли за очередное эхо. Судя по звуку, это была быстрая река, но она оставалась невидимой, они разглядели только слабый фосфоресцирующий свет, аккомпанирующий журчанию потока.
— Стикс? — выдохнул Макнайт.
Канэван упал на четвереньки и, вытянув руку, опустил пальцы в воду.
— Замерзает, — сказал он.
— Холодная речка,
[34]
— кивнул Макнайт.
Они вслушались — паромщика не было, — затем спустились по берегу и тут заметили, что интонация звучания реки изменилась — стала более оживленной. В светящемся потоке реки различили огромные валуны, образующие подобие мостков.
— Конечно, — сказал Макнайт. — Светлячку тоже нужно как-то ходить.
— У него есть крылья, — заметил Канэван.
— Тогда он выложил их в каком-нибудь ночном кошмаре специально для нас.
Большие камни были когда-то мраморными фрагментами церковного алтаря, и теперь Макнайт и Канэван осторожно перепрыгивали с одного на другой, пытаясь не свалиться в сказочную воду. Добравшись до противоположного берега, они посмотрели вверх привыкшими к темноте глазами и поняли — то, что они сначала приняли за звезды, в действительности оказалось отражающими далекий свет драгоценными камнями в прочной стене огромной цитадели. Это была такая темная, такая враждебная свету конструкция, что выделялась даже на черном фоне, и скоро они уже различали взметнувшиеся в небеса высокие башни и зубцы. Однако подойдя к выложенным из плит высоченным стенам, они не увидели ни двери, ни отверстия, ни намека на вход или окно; непонятно было даже, откуда доносилась музыка. Судя по всему, Светлячок был заперт в абсолютно неприступной крепости.
