— Тогда пойдем по тоннелю, благо, что он есть. Может. Мы
найдем для тебя какое-нибудь средство передвижения, как только выйдем на другой
стороне. В другом городе или деревне.
Сюзанна вновь покачала головой.
— Я думаю, цивилизация заканчивается здесь, Роланд. И я
думаю, что нам лучше закутаться, как только сумеем, потому что на другой
стороне будет еще холоднее.
С одеждой ситуация складывалась куда как хуже, чем с едой.
Никто не догадался заложить несколько лишних свитеров или утепленных курток в
запечатанные под вакуумом банки. Одеяла были, но очень уж вытертые и буквально
расползающиеся под руками, то есть практически бесполезные.
— Мне на это наплевать, — устало сказала Сюзанна. — Только
бы нам удалось выбраться из этого места.
— Мы выберемся, — ответил Роланд.
3
Сюзанна в Центральном Парке, день достаточно холодный, чтобы
дыхание паром вырывалось изо рта. Небо белое от горизонта к горизонту, снежное
небо. Она смотрит на полярного медведя, который кружит по своему каменному
островку, несомненно, наслаждаясь холодной погодой, когда чья-то рука обнимает
ее за талию. Теплые губы чмокают в холодную щеку. Она поворачивается, и рядом
стоят Эдди и Джейк. На лицах обоих одинаковые улыбки, на головах — практически
одинаковые вязаные шапочки. На шапочке Эдди вышито «СЧАСТЛИВОГО», на шапочке
Джейка — «РОЖДЕСТВА». Она уже открывает рот, чтобы сказать: «Мальчики, вы не
можете здесь быть, вы, мальчики, умерли», — но тут же понимает, к своему
безмерному облегчению, что все, что было — всего лишь сон, который она видела.
И действительно, как можно в этом сомневаться? Нет говорящих зверьков, которые
называются ушастиками-путаниками, конечно же, нет, нет существ-тахинов с
человеческим телом и головой животного, нет таких мест, как Федик или замок
Дискордия.
А самое главное, нет стрелков, Джон Кеннеди был последним,
ее шофер Эндрю говорил правильно.
— Принес тебе горячий шоколад, — говорит Эдди и протягивает
к ней руку. Рука держит чашку горячего шоколада, поверх которого сливки,
посыпанные мускатным орехом; она чувствует запах, а когда берет кружку,
чувствует его пальцы под перчатками, и в этот момент в неба начинают
планировать первые снежинки. Она думает, как же это хорошо, жить в привычном
тебе Нью-Йорке, как здорово, что эта реальность реальна, что они вместе в году…
— В каком году от Рождества Христова?
Она хмурится, потому что это серьезный вопрос, не так ли? В
конце концов, Эдди — человек восьмидесятых, а ее пребывание в Нью-Йорке
оборвалось в 1964-ом (или в 65— ом?) Что же касается Джейка, Джейка Чеймберза
со словом «РОЖДЕСТВА», вышитого на шапочке, он же из семидесятых? И если они
трое представляют собой разные десятилетия второй половины двадцатого века,
какое время может быть для них общем? Какой нынче год?
«ДЕВЯТНАДЦАТЬ, — говорит голос из воздуха (возможно, это
голос Банго Сканка, Великого потерянного персонажа), — это ДЕВЯТНАДЦАТЬ, это
ЧЕЗЗЕТ. Все твои друзья мертвы».
С каждым словом мир становится все более эфемерным. Она
может видеть сквозь Эдди и Джейка. Смотрит на полярного медведя, а тот лежит
мертвым на каменном острове, вскинув лапы к небу. Такой приятный запах горячего
шоколада уходит, сменяется запахом затхлости: старой штукатурки, древнего
дерева. Запахом номера отеля, в котором никто не спал многие годы.
«Нет, — стонет ее разум. — Нет, я хочу Центральный Парк, я
хочу мистера СЧАСТЛИВОГО и мистера РОЖДЕСТВА, я хочу вдыхать запах горячего
шоколада и видеть первые робкие декабрьские снежинки, я сыта по горло,
Внутренним миром, Срединным миром, Крайним миром. Я хочу Мой мир. Мне даже все
равно, увижу я Темную Башню или нет».
Губы Джейка и Эдди двигаются синхронно, словно они поют
песню, которую она не может услышать, но это не песня. Слова, которые она
читает по их губам, прежде чем сон рассыпается —
4
«Остерегайся Дандело».
Она проснулась с этими словами на устах, дрожа в сумраке
раннего, предрассветного утра. Насчет дыхания сон оказался правдой: оно превращалось
в пар, срываясь с губ. В остальном — нет. Сюзанна коснулась щек и стерла с них
влагу. Температура воздуха не упала до такой степени, чтобы замораживать слезы.
Не хватило разве что пары-тройки градусов.
Она оглядела обшарпанный номер отеля «Федик», всем сердцем
желая, чтобы ее сон о Центральном Парке обернулся явью. Во-первых, ей пришлось
спать на полу: кровать превратилась в скульптуру из ржавчины, которая могла
превратиться в пыль при первом прикосновении, так что у нее болела спина.
Во-вторых, одеяла, из которых она соорудила матрас, и те, в которые
завернулась, превратились в лохмотьям из-за того, что она ворочалась и металась
во сне. От пыли, густо висевшей в воздухе, щекотало в носу и першило в горле.
Першило до такой степени, словно она подхватила сильнейшую простуду. К тому же,
она дрожала от холода. И ей хотелось облегчиться, а это означало, что придется
ползти по коридору на наполовину онемевших от холода руках и культях.
Но в это утро тревожило Сюзанну Одетту Холмс Дин другое, не
так ли? Проблема заключалась в том, что она вернулась из прекрасной мечты в мир
(это ДЕВЯТНАДЦАТЬ все твои друзья мертвы)
где теперь буквально сходила с ума от одиночества. Проблема
заключалась в том, что в краю, где она очутилась, солнце не обязательно
всходило на востоке. Проблема заключалась в том, что на нее навалились
усталость и грусть, тоска по дому и душевная боль, скорбь и уныние. Проблема
заключалась в том, что за час до зари, в этом, достойном музея, номере отеля
типичного городка Фронтира
[106]
, где в воздухе висела пыль веков, она
чувствовала себя так, будто из нее только что выжали две последние унции силы воли.
Она хотела, чтобы сон вернулся.
Она хотела Эдди.
— Вижу, ты тоже проснулась, — Сюзанна поднялась, так резко
повернулась, опершись на руки, что в одну из них впилась заноза.
Стрелок стоял, привалившись к двери между комнатой и
коридором. Из шнуров и ремней он сплел упряжь, которая показалась ей очень
знакомой и теперь свисала с его левого плече. На правом висел кожаный мешок с
их новыми приобретениями и оставшимися орисами. Ыш сидел у ног Роланда и очень
серьезно смотрел на нее.
— Ты меня до смерти напугал, сэй Дискейн, — сказала она.
— Ты плакала.
— Разве тебя волнует, плакала я или нет?
— У нас поднимется настроение, как только мы уйдем отсюда.
Федик наводит ужас.
