«И подрагивают ли его губы, все еще в запекшейся крови сэя
Вдумчивого, когда ему снится сосок, за который он ухватывался лишь однажды,
молоко, которого он так и не попробовал!»
Роланд этого не знал. Да и не хотел знать. Его радовало, что
он бодрствует в тишине ночи, изредка подкладывая доски в костер, который пылал
уже не так ярко. «Он скоро потухнет», — думал Роланд. Дерево, конечно, было не
столь древнее, как то, из которого построили городские дома, но все равно очень
старое, твердостью практически не уступавшее камню.
Завтра им предстояло увидеть деревья. Впервые после Кальи
Брин Стерджис, если не считать тех, что росли под искусственным солнцем Алгул
Сьенто или в мире Стивена Кинга. Роланда это радовало. А пока темнота окружила
их со всех сторон. Вне круга света, отбрасываемого умирающим костром, стонал
ветер, поднимал волосы Роланда с висков и приносил с собой слабый, сладкий
запах снега. Роланд закинул голову и долго смотрел, как стрелки звездных часов
движутся в небесах.
Глава 4
Шкуры
1
Без костра им пришлось провести три ночи, а не две или одну.
Последняя стала самыми долгими, самыми ужасными двенадцатью часами жизни
Сюзанны. «Эта ночь хуже той, когда умер Эдди? — в какой-то момент спросила она
себя. — Ты действительно говоришь, что она хуже той ночи, что ты провела, лежа
без сна, в одной из комнат общежития, зная, что теперь все твои ночи будут
такими? Хуже той ночи, когда ты омывала его лицо, руки и ноги? Омывая их,
прежде чем предать земле?»
Да. Эта была хуже. Она ненавидела себя за то такую вот
градацию, никогда бы никому в этом не призналась, но постоянный холод привел к
тому, что эта ночь стала самой худшей в ее жизни. Она возненавидела любой, даже
самый легкий порыв ветра, долетающего с заснеженных земель с юга и востока.
Было ужасно и унизительно осознавать, как легко физический дискомфорт мог стать
определяющей доминантой, мог распространяться, как отравляющий газ, до тех пор,
пока не заполнял собой все пространство, пока не вытеснил все остальное. Горе?
Боль утраты? Все это исчезало бесследно, если ты чувствовала, что холод на
марше, продвигается от пальцев рук и ног, ползет от гребаного носа, и куда? К
мозгу, если тебе так уж хочется это знать. И к сердцу. И когда ты во власти
такого вот холода, горе и боль утраты становятся всего лишь словами. Нет, даже
не словами. Звуками. И совершенно бессмысленными, если ты сидишь, дрожа всем
телом под звездами, дожидаясь утра, которое, похоже, не наступит никогда.
И еще больше удручало осознание того, что потенциальные
костры — вот они, рядом, вокруг, потому что они уже добрались до живых земель,
которые Роланд назвал заснеженными. То была череда пологих, заросших травой
склонов (большая часть травы уже побелела и засохла) и неглубоких долин, в
которых росли рощицы деревьев, где речушки затянуло льдом. Раньше, при дневном
свете, Роланд показал ей несколько дыр во льду, пояснил, что их оставил олень.
Указал Роланд и на несколько кучек помета. При дневном свете все это вызывало
интерес, даже надежду. Но в нескончаемой ночной тьме, под устойчивый перестук
собственных зубов, относительная близость дичи ничего не значила. Эдди ничего
не значил. Как и Джейк. Темная Башня ничего не значила, как и воспоминания о
костре, который они разожгли на окраине города у замка. Она могла вспомнить,
как выглядел этот костер, но ощущение тепла, от которого на теле выступала
пленочка пота, забылось напрочь. Как человек, который умер на секунду-другую и
на эти мгновения увидел ослепительную жизнь после жизни, она могла только
сказать, что это было божественно.
Роланд сидел, обнимая ее, иногда с его губ срывался сухой,
жесткий кашель. Сюзанна подумала, что он, возможно, заболевает, но и эта мысль
не вызвала никаких эмоций. Холод забил собой все.
Однажды, незадолго до того, как заря наконец-то осветила
небо на востоке, она увидела впереди странные танцующие огни, за той чертой,
где начинался устойчивый снежный покров. Спросила Роланда, знает ли он, что это
за огни. Нет, они нисколько ее не интересовали, но, слушая собственный голос,
она получала подтверждение того, что не умерла. Пока, во всяком случае, не
умерла.
— Я думаю, это гобы.
— К-к-кто о-они? — от холода она начала и заикаться.
— Не знаю, как тебе это объяснить, — ответил он. — Да и
нужды в этом нет. Со временем ты их увидишь. А вот если ты сейчас прислушаешься,
то услышишь кое-что более близкое и интересное.
Поначалу она слышала только посвист ветра, но, когда он
стих, ее уши уловили сухое потрескивание травы. Кто-то по ней шел. Затем что-то
захрустело: копыто продавило корочку льда, чтобы олень мог добраться до воды.
Она также поняла, что через три-четыре дня будет ходить в куртке, сшитой из
шкуры животного, которое сейчас пило воду, но никак на это отреагировала. Время
теряет смысл, когда ты сидишь без сна в темноте, и холод не отпускает тебя ни на
секунду.
Неужто и раньше она когда-либо считала, что замерзла? Смех,
да и только.
— А что ты скажешь насчет Мордреда? — спросила она. — Как
думаешь, он тоже где-то здесь?
— Да.
— И он чувствует холод так же, как мы?
— Не знаю.
— Я этого больше не выдержу, Роланд… просто не могу.
— И не надо. Скоро займется заря, и я думаю, что еще до
темноты мы разведем костер, — он откашлялся в кулак, потом обнял ее. — Ты
почувствуешь себя лучше, как только мы пойдем дальше. А пока, мы, по крайней
мере, вместе.
2
Мордред замерзал точно так же, как и они, и никто не
составлял ему компанию.
Он находился достаточно близко, чтобы слышать их: не сами
слова, но голоса. Его неудержимо трясло, и в какой-то момент он сунул в рот
пучок сухой травы: боялся, что Роланд, с его острым слухом, уловит стук его
зубов. Бушлат железнодорожника не мог помочь: Мордред выбросил его после того,
как бушлат рассыпался на клочья, которые он не мог собрать воедино. Из города у
замка он вышел, кутая руки в рукава, но и они продержались недолго, начав
рассыпаться с локтей. Так что из одежды у него остались только сапоги, да и
лишь потому, что он сумел сплести из длинных травинок какое-то подобие веревки
и привязал их к своим ногам.
Он подумал о том, что трансформироваться в паука, зная, в
этом обличье холод будет донимать его меньше, но всю его короткую жизнь над ним
висел дамоклов меч голода, и он полагал, что какая-то его часть будет всегда
бояться этого самого голода, сколько бы еды ни было под рукой. А Боги знали, что
в этот самый момент еды было не так уж и много: три отрубленные руки, четыре
ноги, две частично съеденные и часть торса, вот и все. Если он
трансформировался, паук сожрал бы все это до рассвета. И хотя здесь была дичь,
он слышал оленя так же ясно, как и его Белый папуля, Мордред не знал, сумеет ли
он подманить оленя к себе или догнать его.
