«Это место смерти, — думал он, — и не только здесь. Все эти
комнаты. Все этажи».
«Да, стрелок, — прошептал голос Башни. — Но только потому,
что такими их сделала твоя жизнь».
7
Стоя снаружи, Роланд решил, что высота Башни порядка
шестисот футов. Но, заглянув в сотую комнату, а потом в двухсотую, подумал, что
по шестьсот футов подъема отмерял уже раз восемь, и дистанция, оставленная
позади, приближалась к расстоянию, которое его друзья с американской стороны
называли милей. Такого количества этажей просто не могло быть, не существовало
Башен высотой с милю, но он все поднимался и поднимался, чуть ли не бегом, и
совершенно не уставал. Однажды в голову пришла мысль, что до вершины ему не
добраться, что высота Башни столь же бесконечна, сколь бесконечно время. Но,
после короткого размышления отбросил эту мысль: Башня рассказывала его жизнь,
она, конечно, выдалась долгой, но ни в коем случае не вечной. И, если было
начало, отмеченное скобой-защелкой из кедра с привязанной к ней синей
ленточкой, то должен быть и конец.
И, скорее всего, очень скоро.
Свет, который он чувствовал внутри глаз, разгорался все
сильнее и более не казался таким синим. Он прошел комнату с Золтаном, птицей из
хижины травоеда. Миновал комнату с насосом с атомным приводом, какой стоял на
Дорожной станции. Поднимаясь по ступеням, прошел мимо комнаты с дохлым
омароподобным чудовищем, и теперь свет, который он чувствовал, все набирал
яркость, а от синевы не осталось ничего.
Это был…
Он уже не сомневался, что это был…
Это был солнечный свет. За стенами Темной Башни царили
густые сумерки, если не ночь, над ней сияли Старая Звезда и Древняя Матерь, но
Роланд не сомневался, что видит (или чувствует) солнечный свет.
Он поднимался, более не заглядывая в комнаты, не
принюхиваясь к запахам прошлого. Лестница сужалась, его плечи уже цепляли
изгибающиеся стены. Песни закончились, если только не считать песней ветер, вот
его Роланд слышал.
Он миновал последнюю открытую дверь. На полу в крошечной
комнатке, что находилась за ней, лежал альбом со стертым лицом. На бумаге
остались только два красных, яростно горящих глаза.
«Я достиг настоящего. Я до него добрался».
Да, и был солнечный свет, каммала солнечный свет, внутри
глаз и ждущий его. Горячий, он обжигал кожу. И ветер тоже усилился, ревел в
ушах. Словно не мог чего-то простить. Роланд посмотрел на спиралью уходящие
вверх ступени; теперь его плечи терлись о стены, потому что шириной проход не
превышал гроба. Еще девятнадцать ступеней, и комната на вершине Темной Башни
будет его.
— Я иду! — крикнул он. — Если ты меня слышишь, слушай хорошо.
Я иду!
Одну на другой преодолевал он ступени, выпрямив спину, гордо
вскинув голову. Другие комнаты встречали его открытой дверью. Путь в эту
перегородила дверь из «дерева призраков» с единственным вырезанным на ней
словом. И слово это было:
РОЛАНД
Он ухватился за ручку. С выгравированной на ней дикой розой,
которая оплела револьвер, один из тех больших древних револьверов, которые
принадлежали его отцу и которые он потерял навеки.
«Однако они снова станут твоими, — прошептал голос Башни и
голос роз: эти два голоса слились в один.
«Что ты такое говоришь?»
Ответа он не услышал, но ручка повернулась под его пальцами
и, возможно, это был ответ. Роланд открыл дверь на вершине Темной Башни.
Увидел и все понял сразу, знание это обрушилось на него, как
удар кувалды, горячее, как солнце пустыни, которая была апофеозом всех пустынь.
Сколь много раз он поднимался по этим вот ступеням, после чего его спускали
вниз, разворачивали, отправляли назад? Не в самое начало (там еще можно было
что-то изменить и снять временное проклятье), но в тот самый момент в пустыне
Мохайн, когда он наконец-то осознавал, что бездумный, не подлежащий сомнениям
поход может завершиться успешно?
Сколько раз он путешествовал по петле, похожей на
скобу-защелку, которая когда-то отвалилась от его пупка, его собственного
тет-ка кан Ган? И сколько раз ему еще придется пройти эту петлю?
— О, нет! — закричал он. — Пожалуйста, только не это!
Пожалейте меня! Проявите милосердие!
Руки все равно толкали его вперед. Руки Башни не знали, что
есть милосердие.
Они были руками Гана, руками ка, и они не знали, что есть
милосердие.
Он почувствовал запах щелока, солонца, горький, как слезы.
За дверью начиналась пустыня: белая, ослепляющая, безводная, ровная, как стол,
разве что на горизонте виднелись подернутые дымкой горы. А из-под запаха
солонца пробивался запах бес-травы, которая приносила сладкие сны, кошмары,
смерть.
«Но не для тебя, стрелок. Для тебя — никогда. Ты
ускользаешь. Ты размываешься. Могу я быть предельно откровенна? Ты продолжаешь
свой путь.
И всегда ты забываешь про предыдущий раз. Для тебя всякий
раз становится первым».
Он предпринял еще одну попытку попятиться. Бесполезно. Ка
была сильнее.
Роланд из Гилеада прошел через последнюю дверь, ту самую,
которую всегда искал, ту самую, которую всегда находил. И она мягко закрылась
за ним.
8
Стрелок постоял, покачиваясь из стороны в сторону. Подумал,
что едва не отключился. Конечно, виновата жара; это проклятая жара. Дул
ветерок, но такой сухой, что не приносил облегчения. Он достал бурдюк с водой,
прикинул по весу. Сколько ее осталось? Понимал, что не стоит пить, не пришло
время пить, но все равно сделал глоток.
На мгновение почувствовал, что он совсем в другом месте.
Возможно, в самой Башне. Но пустыня коварна и полна миражей. А Темная Башня
стоит в тысячах колес. Воспоминание о том, что он только что поднялся по
тысячам ступеней, заглянул во многие комнаты, со стен которых на него смотрели
многие лица, уже пропадало, таяло.
«Я дойду до нее, — подумал он, щурясь на безжалостное
солнце. — Клянусь именем моего отца, дойду».
«И возможно, на этот раз, если ты попадешь туда, все будет
иначе», — прошептал голос, разумеется, голос обморочного состояния, до которого
так легко может довести пустыня, потому что о каком другом разе могла идти
речь? Он здесь и нигде больше, ни дать, ни взять. У него нет чувство юмора, и
он не может похвастаться богатым воображением, но он непоколебим. Он — стрелок.
И в сердце, пусть и в самой глубине, еще чувствовал горькую романтику своего
похода.
«Ты из тех, кто никогда не меняется, — как-то сказал ему
Корт, и в его голосе, Роланд мог в этом поклясться, звучал страх… хотя с чего
Корт мог бояться его, мальчишки, Роланд сказать не мог. — Это станет твоим
проклятьем, парень. Ты износишь сотню пар сапог на пути в ад».
