Королис поднял брови.
— Убийство, доктор Крейн?
— А как бы вы это назвали? — возмутился Крейн. — Самозащитой?
Он бросил пулю в металлический лоток, где она, брякая, перекатилась туда-сюда.
— Этот человек размахивал оружием в агрессивной и угрожающей манере.
Врач усмехнулся.
— Ясно. Солдаты с карабинами находились в страшной опасности.
— Вассельхофф намеревался проникнуть в охраняемую зону особой важности.
Крейн передал пинцет девушке.
— Думаете, он хотел покромсать ваш бесценный реактор кухонным ножом?
Коммандер бросил быстрый взгляд на интерна и доктора Бишоп, а потом опять посмотрел на Крейна.
— При устройстве на работу всем совершенно ясно объясняют: стратегические объекты станции будут защищаться любой ценой. А вам, доктор, следует быть осторожнее в своих высказываниях. Последствия нарушения соглашений, которые вы подписали, будут самые суровые.
— Подайте на меня в суд.
Королис помолчал немного, словно всерьез обдумывал предложение. Когда он заговорил, голос у него был мягкий, почти добрый.
— Когда можно ждать вашего отчета?
— Как только закончу. А теперь почему бы вам не выйти и не дать нам возможность продолжить работу?
Королис опять помолчал. Затем его губы сложились в едва заметную улыбку — чуть больше, чем просто оголенные зубы. Он посмотрел на тело. И, едва заметно кивнув Бишоп, развернулся и молча покинул операционную.
Трое оставшихся постояли, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Потом Бишоп вздохнула.
— Кажется, вы только что нажили врага.
— Наплевать, — ответил Крейн.
И на самом деле ему было все равно. Он ощущал почти физическое недомогание от досады на то, что на станции «Глубоководный шторм» царит атмосфера секретности и полной нетерпимости, на то, что сам он не может положить конец нездоровой обстановке, которая только что, пусть опосредованно, спровоцировала гибель Вассельхоффа. Крейн стянул перчатки, бросил их в металлический лоток и выключил диктофон. Потом повернулся к интерну:
— Вы зашьете?
Девушка кивнула.
— Хорошо, доктор Крейн. Иглой Хагедорна?
[11]
— Да, пожалуйста.
Он вышел из операционной в центральный коридор медпункта, где устало прислонился к стене. Рядом с ним встала доктор Бишоп.
— Вы готовы закончить отчет? — спросила она.
Крейн помотал головой.
— Нет. Если я и дальше буду про него думать, то слишком разозлюсь.
— Вы плохо выглядите. Вам, наверное, надо поспать.
Врач вымученно улыбнулся.
— Не получится. После такого дня, как сегодня… Кроме того, меня еще ждет Ашер. Через три часа он придет.
Бишоп посмотрела на него.
— Откуда?
— Вы не знали? Он же в декомпрессионной камере.
Женщина удивилась.
— Ашер? Зачем?
— Из-за сосудистой недостаточности. За последние несколько дней она, кажется, стала гораздо сильнее. У него появились язвы на конечностях.
— Началась закупорка? Ему не в камеру надо, он должен прийти сюда, чтобы мы сделали нужные процедуры.
— Знаю. Я ему так и говорил, но он настаивал. Он… — Крейн осекся, вспомнив заговор молчания, в который его втянули против его воли. — Он, похоже, очень близок к разгадке и поэтому наотрез отказался прекратить работу. Даже забрал с собой в камеру Мэрриса, чтобы не прерываться.
Бишоп не ответила. Она отвернулась, задумчиво глядя на пустой коридор. Крейн зевнул.
— Я все равно не могу спать, если сильно устал. Поэтому пока займусь другими бумагами. — Он помолчал. — Да, а как энцефалограммы, готовы?
— Пока только одна. Мэри Филипс — это та женщина, которая жаловалась на онемение лица и рук. Распечатка у вас в кабинете. Пойду проверю, что с другими, — я усадила лаборантку привести все в порядок, и сейчас штук пять уже должны быть готовы. Она принесет вам остальные.
— Спасибо.
Крейн смотрел, как она быстро уходит по коридору. По крайней мере, одно хорошо: их отношения значительно улучшились.
Он повернулся и неторопливо прошел в свой тесный кабинет. Бишоп, как и обещала, оставила у него на столе пухлый пакет, содержащий никак не меньше двух десятков энцефалограмм; к верхнему листку был подколот отчет. Крейн не любил читать энцефалограммы: искусство вылавливать электрические отклонения в чужих мозгах, выпутывая их из бесконечных ломаных линий, вызывало у него бешенство. Впрочем, он сам просил их сделать, потому что не мог допустить, чтобы какая-то возможность осталась неисследованной. ЭЭГ опровергнет или подтвердит его предположение о том, что все происшествия на станции имеют неврологическую подоплеку.
Крейн сел, устало потер глаза и разложил на столе распечатку. Его взгляду открылось бесконечное море ломаных линий — пейзаж внутреннего мира Мэри Филипс; кривые поднимались и опускались, меняясь по амплитуде и частоте. На первый взгляд они были ничем не примечательны, но Крейн напомнил себе, что с энцефалограммами всегда так. Это не то что кардиограммы, где отклонения всегда четко выражены и сразу бросаются в глаза. Здесь же большую роль имели относительные значения и их изменения во времени.
Крейн присмотрелся к альфа-ритму. Максимальной точки он достигал в заднем квадранте — для бодрствующих взрослых это нормально. Крейн пробежался по альфа-ритму на нескольких страницах, не обнаружив никаких отклонений, кроме недолгих, вызванных тревожностью, а может быть, гипервентиляцией. Честно говоря, альфа-ритм у этой женщины был очень хорош — ровный, без всяких признаков медленных частот.
Тогда Крейн обратился к бета-ритмам. Они наблюдались во фронтальной и центральной частях, пожалуй, казались несколько резковатыми, но все же в пределах нормальных значений. Ни один из наборов волн не проявлял ни особой асимметрии, ни иррегулярности.
Проглядывая страницы, следуя за тонкими черными линиями, которые то поднимались, то опадали, Крейн ощутил, как в душе появляется до боли знакомое ощущение разочарования. Значит, и здесь тупик.
Раздался стук в дверь, и вошла лаборантка. В руке у нее была большая кипа бумаг.
— Доктор Крейн…
— Да?
— Вот энцефалограммы, которые вы просили.
Она положила листы на стол.
Крейн оглядел кучу.
— Сколько здесь?
— Четырнадцать.
Девушка улыбнулась, кивнула и быстро вышла.
