— Придется поверить тебе на слово, потому что я все равно ничего не поняла. Сколько ей было лет?
— Не знаю. Будем надеяться, что специалист по остеоархеологии сможет сделать более конкретные выводы по фотографиям.
— Значит, это все, что нам известно?
— Все, не считая того, что эта женщина, по-видимому, принадлежала к роду Каиафы.
— Каиафы?
Рэнд усмехнулся.
— Да. И в этом все дело. Хавнер считает, что на втором оссуарии написано: «Иосиф из рода Каиафы».
— Понятно. И кто это?
— Подожди, помоги-ка мне поставить эту крышку обратно, — вместо ответа сказал Рэнд, закончивший складывать кости в оссуарий.
— Так вот, это, возможно, тот самый человек, который был первосвященником в Иерусалиме в то самое время, когда распяли Иисуса Христа.
— Иисуса Христа?!
— Да. Ни больше ни меньше.
40
26 год от P. X.
Кесария Палестинская
Каиафа стоял перед римским префектом.
Вчера вечером он в сопровождении Малха достиг Кесарии, преодолев около восьмидесяти миль.
[26]
Путешествие было изнурительное, и, хотя они остановились в лучшем месте из всех, какие только можно было найти, у Иоханана Слепого, на берегу моря, Каиафа почти не отдохнул. Он предчувствовал, что после аудиенции у префекта перестанет быть Кохеном ха-Гадолем, первосвященником иудеев. Возможно, не пройдет и недели, как его план провалится. Погибнет Гамалиил… и многие другие.
Пилат восседал на беломраморном возвышении в зале для приемов. Это был павильон во дворе дворца, украшенный изысканными статуями и цветущими растениями. Снаружи задувал свежий морской бриз, спасая от жары префекта, представителя судебной, исполнительной и законодательной власти цезаря в Иудее, Самарии и Галилее.
Каиафа дал знак Малху, чтобы тот оставался на месте, и приблизился к префекту. На Пилате была белая туника патриция с вертикальными красными полосами, поверх нее — пурпурная накидка с золотой отделкой, символ власти римского префекта, на шее, на золотой цепочке, висел медальон с профилем Тиберия. Голову Пилата венчал золотой лавровый венок.
— Ваше высокопревосходительство, — склонил голову Каиафа.
— Приветствую тебя, благородный рабби, — ответил Пилат благосклонным кивком.
Каиафа собрался было поправить префекта — он не рабби, а первосвященник, но промолчал.
— От имени жителей Иерусалима и всего еврейского народа желаю вам всех благ и надеюсь всегда находить вас в добром здравии и благополучии.
Пилат провел языком между верхней губой и зубами и громко цыкнул, словно только что отошел от стола и кусочки пищи застряли у него между зубов.
— Премного благодарен.
— Меня привел к вам вопрос… деликатного свойства.
— Имеет ли отношение этот вопрос деликатного свойства к той толпе евреев, которая заполнила виа Марис?
— Да, ваше высокопревосходительство, — ответил Каиафа. — Самое непосредственное.
— Говори. — И Пилат сопроводил это слово повелительным жестом.
— Мой визит к вам — тайный, — доверительно сообщил Каиафа. — Я надеюсь сослужить хорошую службу вашему высокопревосходительству… и моему народу.
Вошел слуга, неся поднос с финиками и другими фруктами. Пилат взял золотисто-оранжевый абрикос и знаком велел слуге отойти подальше.
Каиафа снова заговорил — медленно, осторожно выбирая слова.
— Посольство Синедриона направляется сюда, чтобы вручить вам прошение об отзыве Августовой когорты из крепости Антония.
Пилат сел поудобнее и наклонился к Каиафе.
— По какой причине?
— Штандарты Августовой когорты украшает портрет императора.
— Это мне известно. — Префект откинулся на спинку кресла, надкусил брызжущий соком абрикос, и по подбородку потекла тоненькая струйка. — Отвагой и преданностью императору эти воины заслужили право носить такой знак.
— Да, и тем не менее посольство будет просить вас убрать их из крепости.
— И получит отказ. — Пилат пожал плечами и снова взялся за абрикос.
— Безусловно. Именно поэтому я и прибыл сюда.
— Чтобы услышать мой отказ?
— Чтобы предотвратить кровопролитие.
Пилат вздохнул.
— Ты утомляешь меня, рабби, — сказал он, доедая фрукт, подозвал слугу, положил на поднос косточку и вытер руки услужливо поданным полотенцем.
Слуга удалился.
— Ваше высокопревосходительство, мы, евреи, живем по Закону Божию, а он запрещает нам создавать изваяния. В Иерусалиме десятки тысяч евреев, и они скорее умрут, чем нарушат Закон.
— Значит, они умрут, — сказал Пилат так же буднично, как ел абрикос.
— За ними пойдут другие, — настаивал Каиафа.
— Значит, умрут и они! — Пилат начал терять терпение.
— Ваше высокопревосходительство, я здесь не для того, чтобы перечить вам. Но я не хочу кровопролития — ни для евреев, ни для римлян.
Каиафа прочистил голос. Но заговорил совсем тихо.
— Императорские когорты в Иудее хорошо вооружены и обучены. И тем не менее это всего лишь вспомогательные силы, так что если собрать их воедино, вряд ли наберется две тысячи солдат. А так как император призвал префекта Сирии Луция Ламию в Рим, подкрепление из Сирии прибудет слишком поздно…
— Ты мне угрожаешь?! — Пилат встал.
— Нет, ваше высокопревосходительство, уверяю вас. Если бы возмущенная толпа, что сейчас заполнила виа Марис, осталась в Иерусалиме, сейчас уже начался бы штурм крепости Антония, в которой только пятьсот солдат. Именно поэтому я и отправил этих людей за пределы Иерусалима.
— Значит, вместо крепости Антония ты хочешь взять штурмом мой дворец?
— Нет! — резко ответил Каиафа, непроизвольно бросив взгляд на часовых по обе стороны помоста. — Это никоим образом не входит в мои планы. Ваше высокопревосходительство понимает, что толпа, которая идет из Иерусалима пешком, следуя за посольством Синедриона, вполне успеет немного остыть к концу пути. Конечно, они все еще будут возбуждены, но станут сговорчивее. А так как они уже терпели несколько дней, то потерпят еще, ожидая решения вашего высокопревосходительства.
— Пойдут ли они так же спокойно обратно в Иерусалим, если услышат, что Августова когорта с ее штандартами останется в городе?
