— Я тебя слушала.
— Что?
— Я слышала почти все, что ты говорил.
— Я думал, ты спишь.
Трейси уперлась подбородком в колени.
— Я правда заснула. Наверное, ты еще говорил.
Она взглянула на Рэнда. Их взгляды встретились, и какое-то время отец и дочь молча смотрели друг на друга. Наконец Трейси опустила глаза.
— Я вчера так разозлилась, я… просто не знала, что делать. Не могла думать спокойно. И разозлилась еще больше, когда ты начал говорить, потому что вступать с тобой в разговор мне хотелось меньше всего. Я думала, что бы ты мне ни говорил, станет только хуже. Но когда ты сказал, что не знаешь, что это такое — быть отцом, я засомневалась.
Она умолкла и снова на него посмотрела.
— Я поняла, что никогда не относилась к тебе просто как к человеку, понимаешь? То есть ты же мой папа, значит, ты всегда должен знать, что делать, что говорить, догадываться, что мне нужно. Я и представить не могла, что ты можешь этого и не знать. Ведь маленькие дети уверены, что взрослые все знают. Но вчера вечером я как будто впервые узнала тебя по-настоящему.
В глазах Трейси появились слезы.
— Я услышала настоящие слова, а не… «папочкины речи», ну, все то, что родители обычно говорят детям, вроде «я тебя люблю», «ты у меня красавица» или «прибери в своей комнате». Но вчера я была слишком зла на тебя, чтобы что-то ответить или хотя бы дать понять, что слушаю. Но я слушала. Я давно встала и с тех пор сижу здесь и думаю.
Трейси смущенно улыбнулась.
— Особенно о своем поведении.
Она подошла к отцу и села рядом. Рэнд в изумлении смотрел на дочь, пораженный этой неожиданной переменой. И не только в ней, хотя она казалась совсем другим человеком, чем та девушка, что приехала к нему на раскопки всего пару дней назад. Он и сам изменился. Казалось, в эту самую минуту наступает поворотный момент в их жизни, вроде падения Берлинской стены. Причем что-то происходит не только с ним, но и в нем самом. Рэнд опустил голову и пытался совладать с нахлынувшими чувствами.
— Я вела себя как соплячка, — продолжала Трейси. — Эгоистично и безответственно. И хочу извиниться. Я считала, что в моих проблемах виноваты ты и твоя дурацкая работа. Ну и что, что ты — не самый лучший отец в мире? Могло быть куда хуже.
Трейси махнула рукой, будто отгоняя эту мысль.
— Но то, что ты сказал вчера вечером, очень много для меня значит.
Голос ее дрожал.
— И я даже не знаю, смогу ли сделать то, о чем ты меня просил. Не знаю, получится ли у меня помочь тебе стать хорошим отцом. Я не знаю, смогу ли стать тебе хорошей дочерью. Но может быть…
Трейси опять замолчала, и Рэнд увидел, что слезы текут по ее лицу.
— Может быть, если мы оба попытаемся помочь друг другу, ты научишься быть отцом, а я… научусь быть дочерью.
Рэнд обнял Трейси за плечи и притянул к себе. Казалось, у обоих прорвались наружу все чувства, накопившиеся за девятнадцать лет.
90
«Рамат-Рахелъ»
Они сидели на кровати обнявшись и плакали, когда зажужжал виброзвонок телефона Рэнда.
— Может, ответишь? — сказала Трейси. — Наверное, важный звонок.
Разомкнув объятия, Рэнд не глядя отодвинул мобильник подальше.
— Думаю, у меня теперь другие критерии важности.
— Да ты что! — Трейси немного выпятила нижнюю губу.
— Точно, — ответил Рэнд, понимая, что она хочет подшутить над ним. — Не хочу повторять одни и те же ошибки. В отношении тебя.
— Все равно мне надо идти умываться, — пожала плечами Трейси.
И она заперлась в ванной. Открыла кран, посмотрела на себя в зеркало. Убрала за уши пряди волос. Щеки красные, веки опухли…
Трейси была изумлена. Никогда еще ей не доводилось так откровенно разговаривать с отцом, и теперь это ее испугало. Отец говорил с ней искренне, в этом она не сомневалась. Но что, если одной искренности недостаточно? Может быть, проблема не только в том, что можно знать, как быть отцом, а можно не знать? Он почти двадцать лет играл роль «отсутствующего отца», сможет ли он теперь стать другим? Ведь дело не в том, захочет ли он меняться, а в том, сможет ли.
А она сама? Сумеет ли она изменить свое отношение к отцу? Сможет ли откровенно признаться ему в этом, когда заметит, что он не обращает на нее внимания, не заботится о ней, или оставит язык за зубами, как поступала до девятнадцати лет? Сможет ли она найти слова, чтобы выразить то, что чувствует и думает?
Чем больше Трейси думала об этом, тем меньше верила, что что-то в их отношениях может измениться к лучшему. Она всем сердцем хотела ему верить. Очень хотела, чтобы он изменился. Только бы все ее надежды не оказались тщетными. Потому что, если все вернется на круги своя, будет очень больно. Она этого просто не выдержит.
— У меня ничего не получится, — сказала Трейси своему отражению в зеркале. — Я не смогу.
И она начала умываться.
31 год от P. X.
Иерусалим, Верхний город
Солнце вставало над Иерусалимом, когда первосвященники и один из наиболее влиятельных саддукеев собрались на крыше дома Каиафы, где было прохладнее. Каиафа сосчитал всех, прежде чем начать разговор. Обычно он не начинал говорить до прихода тех, без кого нельзя принять решение, конечно, за исключением Анны, который слишком стар и грузен, чтобы подняться на крышу по узкой лестнице. Но отсутствие тестя не особенно беспокоило Каиафу.
На последнюю встречу, где речь шла об Иешуа Назарянине, фарисеев не пригласили. Не только потому, что Каиафа заметил, что некоторые из них — Никодим, Иосиф Аримафейский и еще двое — все больше склонялись на сторону этого человека из Галилеи и верили тому, что он говорил в своих проповедях. Каиафе даже донесли, что они предупредили рабби о планах Ирода схватить его в Галилее. А ведь это он, Каиафа, послал к Ироду гонца, чтобы договориться об этом. С другой стороны, фарисеи были мелочны: их возмущало то, что Иешуа нарушает Закон Моисеев — исцеляет в Шаббат, не совершает омовения рук перед трапезой, отрицает устные заповеди и тому подобное. Некоторые из фарисеев даже готовы были согласиться с его утверждением, что среди них, как и среди саддукеев, слишком распространены ханжество и лицемерие. Да и большинство их, похоже, совсем не беспокоили слова и поступки Иешуа, оскорбляющие священников. Он то и дело говорил о разрушении Храма, словно подготавливал людей к тому, что конфликт с Римом неизбежен. Впрочем, этот конфликт может вызвать он сам.
