– У Мюллера возникли какие-то проблемы?
– Да. Обрушилась часть восточной стены. Под руинами обнаружили раннехристианские катакомбы. Стены расписаны как в борделе. Фотографии в этой папке.
Фон Фенн с интересом рассматривал фотографии, сделанные в катакомбах.
– Солидная работа. Отличная комбинация долговечных материалов, колонны, деревянные пороги… Хм… А что это за значки?
– Один из саперов Мюллера утверждает, что нечто вроде указателя направления. Вполне логичное предположение, иначе в этом лабиринте трудно будет ориентироваться.
– Никогда не видел подобных знаков. – Фон Фенн указал на фотографию стены, испещренной множеством странных рисунков. – А это что? Кельтское? Турецкое? Старославянское?
– Ни то и ни другое. И ни третье.
– Неужели римский военный шифр?
– Нет. Это – руны.
– Руны?
– Что-то вроде. Не нордические, не старогерманские, а нечто среднее. Вроде праписьменности, от которой произошли все известные нам письмена.
– Значит, ради этого ты явился, чтобы поговорить с глазу на глаз?
Рихтер заерзал в кресле, после чего бросил взгляд на Кестнера.
– Хорошо, – согласился фон Фенн. – Поговорим втроем.
– Я хочу просить тебя не сообщать обо всех этих… делах в Берлин.
Фон Фенн озабоченно посмотрел на него:
– Почему же?
– Потому что это раззадорит типов из Аненербе. Они тут же пошлют к нам своих ищеек. Может, и целую роту этих паразитов.
– Хм… Пожалуй, ты прав. Пока засекретим эту информацию. Посмотрим, как будут развиваться события, в зависимости от этого и будем действовать. Во всяком случае, у меня есть дела поважнее раскопок доисторических памятников.
И тут Кестнер стыдливо поднял руку.
– Вы чего-то не поняли, Кестнер?
– Штурмбаннфюрер Канн требует, чтобы вы его приняли.
Фон Фенн, сморщившись, подумал некоторое время и произнес:
– Хорошо. Пусть войдет.
Рихтер поднялся, отдал честь и направился к дверям, едва не столкнувшись с высоким офицером в черной униформе, остановился и с нарочитой вежливостью извинился перед ним. Фон Фенн отчетливо видел, как он издевательски подмигнул ему из-за спины эсэсовца.
Штурмбаннфюрер Генрих Канн подошел к столу, щелкнул каблуками и выбросил руку в нацистском приветствии.
– Полковник фон Фенн, я прибыл, чтобы заявить протест, – решительно произнес он.
– В самом деле? Что же, протестуйте.
– Ваши люди не выполнили мои приказы!
– Если я не ошибаюсь, то пока еще никто не смещал меня с поста начальника фельдкомендатуры. Следовательно, приказы в гарнизоне отдаю я, а не вы. И никто другой.
– Почему вы тогда выпустили из тюрьмы лейтенанта Ильгнера?
– Потому что это мой офицер. И служит в моем гарнизоне. Под моим командованием. И он сидел в моей тюрьме. Знаете ли, я старомодный человек. Люблю, когда мои офицеры находятся на свободе, а в тюрьмах сидят бандиты и воры.
– Ильгнера должен был судить военный трибунал.
– Неужели? А кто бы тогда занимался поставками горючего? Вы?
– Он нарушил Нюрнбергские расовые законы.
– Правда? Что же он совершил?
– Я застал его на одной из центральных улиц в тот момент, когда он раздавал детям конфеты.
– Ух ты… Это действительно ужасно! За такое просто необходимо судить.
– Там были и цыганские дети.
– Вы полагаете, они представляют серьезную угрозу рейху?
– Они – представители низшей расы!
– Понимаю… Низшей расе нельзя давать арийские конфеты. Они могут попортить им зубы.
– Вы издеваетесь, полковник?
– Нет, что вы, напротив… Меня восхищает ваше рвение по части исполнения расовых законов, майор.
– Штурмбаннфюрер!
– Это одно и то же.
– Никак нет! Вермахт и шютцштаффель
[18]
не одно и то же. И никогда они не будут одним и тем же.
– Согласен. Кому не хочется влиться в ряды элиты в черной форме? Это мечта каждого немца. Раз уж мы об этом… Удалось ли вам найти в Нише какую-нибудь даму арийского происхождения, чтобы оплодотворить ее? Не забывайте о своей священной обязанности!
– А вам удалось поймать убийцу? Похоже, скорее я найду в этом грязном городишке среди сербских сучек арийскую женщину, чем вы – убийцу, который расправляется с вашими часовыми!
– Не забудьте, что все сведения об этом засекречены. И что следствие идет полным ходом.
– Вы бы давно завершили следствие, если бы предприняли более радикальные меры!
– Вы подразумеваете представление, которое вы устроили сегодня утром?
– Правила просты. Смерть немецкого солдата не может оставаться безнаказанной.
– Возмездие губительно, оно не имеет смысла. Это только усиливает ненависть и ожесточение народа. Потому от него и решили отказаться. Вы прекрасно знаете, что штаб группы войск F несколько месяцев тому назад в приказном порядке запретил показательные расстрелы.
– Мне нет никакого дела до того, о чем там договорились Фертц
[19]
и фон Вейхс
[20]
с Нойбахером!
– Кроме того, убийства совершены не хорошо организованной бандой или движением сопротивления. Это дело рук маньяка-одиночки.
– Солдаты мертвы, полковник. Немецкие солдаты! И это самое главное. Я готов расстрелять весь город до единого жителя, если это поможет найти преступника.
– Ничуть не сомневаюсь в том, что вы усердно служите отечеству, майор Канн. Но в отличие от вас, эсэсовцев, мы, обычные солдаты, не испытываем удовлетворения, расстреливая бедняков и детей.
– Потому вы и обычные, полковник! Несмотря на то что вы расстреляли достаточно народа в пригородах, вы нее еще пытаетесь успокаивать собственную совесть.
– Довольно поучать меня, Канн! – грубо оборвал его фон Фенн, пристукнув кулаком по столешнице. – Может, ты и очень важная шишка в глазах тех, из Берлина, но комендант этого города – я. И не допущу, чтобы сын чинути из Лейпцига читал мне нотации. Мои предки ужинали с королями еще в те времена, когда ваши жили на деревьях. Здесь нет берлинских штрассе, вдоль которых мы, прилизанные офицерики в форме от «Хуго Босса», выгуливаете своих фройляйн. Нет, Канн. Вы в глухой балканской провинции, населенной дикими людьми, которые выкалывают друг другу глаза и отрезают языки…
