Время в кафане будто остановилось. Только мухи лениво жужжали над пьяными головами.
Болгарин потянулся – не к пистолету, а за стаканом. Не отрывая взгляда от Неманя, он выцедил содержимое до последней капли, вытер толстые жирные губы, выдержал паузу, с грохотом поставил стакан и поднялся.
– Пистолет оставь здесь, – приказал Неманя.
– А деньги?
– Насколько мне известно, выиграл Нишавац…
– Не желаем так заканчивать. Мой еще вернется… Мой вас найдет!
Неманя пожал плечами и поднял стакан, словно приветствуя его:
– Тогда у меня будет повод выпить еще раз – за упокой твоей души!
Болгарский офицер сердито махнул рукой и решительно направился к выходу. Нишавац сгреб выигрыш и принялся засовывать деньги в карманы модных штанов, которые, похоже, до войны стоили очень дорого. Посетители кафаны, как ни в чем не бывало, продолжили пить, спорить и шуметь. Из-под стойки вынырнул хозяин Божа, обрадованный тем, что стрельбы не случилось, и тут же примчался к их столу со шкаликом в руках.
– Вот тебе, Нишавац, заведение угощает! – Пью за твой героизм, хозяин Божа!
– Ну что ты так, Нишавац… Ты ведь и сам порядком струхнул. Никто тебя силой не заставлял играть с этим болгарским идиотом. Мне ведь надо и за кабаком присматривать, и семью содержать… Вот я и не вмешиваюсь в ваши игры!
– Да ну? А если бы меня этот болгарин пристрелил здесь как бешеного пса, это тоже тебя бы не касалось?
– Кто ищет – тот и находит…
– Точно так – согласился Нишавац. – Пошли, господин Неманя, в город, поищем пристойное заведение.
Нишавац и Неманя вышли из кафаны на старую, мощенную булыжником дорогу, ведущую в город. Июньское утро дышало прохладой, и гармонист натянул тяжелое пальто, которое перекинул было через руку.
– Помнишь, как вы умели гульнуть в «Нью-Йорке»
[11]
? Ах, что за кавалеры были! Мы с Тозой Живковичем
[12]
не успевали деньги пересчитывать, такой хороший бакшиш вы нам оставляли!
– Да, было когда-то, Нишавац…
Гармонист остановился, чтобы получше рассмотреть спутника.
– Однако смотрю я на тебя, господин… – начал он неуверенно. – Сколько лет прошло, а ты все не меняешься. Совсем не состарился!
– Это тебе только кажется.
– Ничего не кажется! Все такой же молодой и симпатичный, как раньше.
Не обращая внимания на комплименты, Неманя спросил:
– А где твоя гармоника, Нишавац?
– Эх, мой господин… Народу теперь не до песен! Бросил я гармонику. Душа не принимает… Как началась война
[13]
, так я ее и забросил. Мобилизовать меня не успели. Да только швабы потом схватили и отправили на рудник в Бор. Правда, я кое-как выкрутился и устроился работать на железную дорогу. А теперь вот шатаюсь по трактирам и выминаю со всякими босяками. А если захочет какой идиот и барбут сыграть, я его тут же обдеру как липку…
Неманя поднял воротник шинели, вытащил портсигар и угостил гармониста сигаретой.
– Чего это ты нарядился в эту шинельку, господин мой Неманя? – подивился Нишавац. – Добро мои кости стынут, а ты вон какой мужчина видный – и мерзнешь!
Стараясь скрыть за вымученной улыбкой недовольство, Неманя дал тому прикурить и тихо произнес:
– Я изнутри мерзну, Нишавац…
2
Тянутся летние дни, вялый прохладный ветерок гуляет по опустевшим улицам, а жители Ниша тщетно ожидают, что зло, обрушившееся на них, исчезнет само по себе. Но этого не происходит. Где-то там, за горами, разлегшимися вокруг города, как павшие титаны, далекий мир напоминает о себе лишь эпизодами кинохроники или при мимолетной встрече заговорщическим перешептыванием о том, что войска союзников продвигаются по Франции, а Красная армия гонит изнуренных солдат вермахта по выжженной земле.
Война подходит к концу.
Но это несущественно.
Ибо зло все еще не покинуло землю.
Оно скрытно исполняет свою миссию и терпеливо ждет…
Будто ему принадлежит все бесконечное время мира. Будто ничто не может прервать безумную решимость зла, доказать миру свое вечное существование и неодолимость.
А где-то там, в мансарде под старой черепицей, на самом верху, под низкими облаками и приземистыми крышами домов, кто-то играет на рояле.
Ты можешь представить себе мягкие девичьи пальчики, которые нежно касаются белых и черных клавиш слоновой кости, можешь ощутить запах молочно-белой кожи, можешь попробовать простить…
Можешь, Неманя?
По переулкам Ниша пролетела Элиза Бетховена, призывно покачивая бедрами, постукивая каблучками по булыжной турецкой мостовой. Здесь она обронила золотую застежку, совсем как Золушка, потерявшая башмачок за пять минут до полуночи. Здесь мы когда-то были молоды…
Когда-то мы были счастливы здесь, Неманя…
Старые господа помнят лучшие дни Ниша. Они вспоминают безупречные манеры людей, припоминают аромат утреннего кофе в те дни, когда город был совсем другим.
Вспомни, Неманя…
Неманя Лукич не хотел вспоминать.
* * *
Пока он стоял, закутавшись в старую шинель, скрывавшую звезду Карагеоргия
[14]
на его груди, воспоминания о городе, в котором он некогда побывал со своей покойной супругой, возвестили об очередном приступе тупой боли. Старый, довоенный Ниш был мертв, как была мертва и его Анна. Теперь вместо приказчиков и подмастерьев по городу сновали немецкие патрули. Вместо продавцов бузы из Призрена и торговцев из Тетова, громогласно призывавших покупать товар, глашатаи на площадях выкрикивали имена приговоренных к расстрелу. Не было больше на стенах афиш кинотеатра «Русский царь», их место заняли объявления о розыске «бандитов», за головы которых немецкий рейх обещал неплохие деньги. Кто-то вымазал белую стену лавки красной краской. Неманя с трудом разобрал корявые буквы:
ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕВОЛЮЦИЯ – КПЮ!
В тишине, навалившейся на переулки, чувствовалось нечто сакральное. Наверное, именно потому люди, согнанные в один из них, молча стоят, понурив головы, совсем как на литургии. Но не голос Бога раздавался здесь, а вместо церковных колоколов доносился барабанный бой, задававший ритм неумолимой логике военной жизни.
