Вестовой принес поднос – на нем стояли коньяк и виски. Колчак бросил быстрый взгляд на Колю, вспомнил, потом улыбнулся тонкими губами и спросил:
– Коньяк, виски?
Положение Коли изменилось. И он, оценивая слова адмирала, сказал:
– Виски, только немного.
– Как далеко зашел ваш роман с княжной Татьяной? – спросил Колчак.
– Я хотел бы, чтобы он зашел дальше.
– Учтите, Берестов, в нашем революционном Отечестве звание «княжна» лишь недостаток, гиря на ногах.
– Я должен предложить ей руку и сердце?
– Ах, стервец! – засмеялся Колчак. – Впрочем, почему не попробовать?
– К сожалению, – сказал Коля, – я не пользуюсь расположением княжны.
– А она вашим?
– Ни в коем случае! У нее кривые ноги.
– И это вас остановило?
– Вот именно, Александр Васильевич.
– Ну ладно, ладно, не дуйтесь. В конце концов, меня не интересуют ваши любовные дела – хотя я хотел бы, чтобы вы познали любовь.
– Спасибо.
– Не иронизируйте, лейтенант. Я сам люблю и не стыжусь этого чувства… Перейдем к делу. Вы смогли убедить Джорджилиани и соглядатаев из Ялтинского Совета, что увлечены только княжной?
– Я старался.
– Пустые слова, свидетельствующие о провале.
– Нет, не о провале. Татьяна сама увлеклась черными усами тюремщика Джорджилиани.
– Сказочное совпадение!
Коля отхлебнул крепкого душистого виски. Он слышал о том, что виски положено пить с содовой, но так как Александр Васильевич пил его просто, как водку, он не посмел спросить о воде.
– Ваш поздний визит не вызовет подозрений?
– Надеюсь, что Джорджилиани поможет мне. Он добродушен и невнимателен, как поющий соловей.
– Отлично. – Колчак налил себе вторую рюмку. – Я передаю вам письмо, Берестов. Надеюсь, это последнее письмо. Вы проследите, чтобы государыня сожгла его при вас.
– Как всегда, – сказал Коля. – Голова у нее работает четко.
– В письме уточняются детали совещания. Согласие императрицы получите устно. Чем меньше будет бумажек, тем безопаснее.
Колчак поднялся и с бокалом в руке подошел к окну, откуда открывался вид на порт. Там перемигивались огоньки, слышно было, как урчали паровые сердца грузовых кранов и лебедок, доносились гудки и свистки пароходов и боевых кораблей. Порт был оживлен даже более, чем днем, потому что ночью любой звук и свет усиливаются.
– Подойдите, Коля, – сказал Александр Васильевич. – Смотрите и слушайте. Это последний день перед великим походом. И от его исхода зависит судьба каждого матроса, судьба ваша, судьба капитанов, кораблей, наконец, судьба моя и судьба России. А начало зависит от тайны. А тайну во всем ее объеме знаю лишь я. Долю ее, достаточно важную для того, чтобы все погубить, знаете и вы, мой юный друг. Так что даже если вы попадете в лапы социалистов или матросов, если вас будут пытать и убьют – вы должны молчать. Вы поняли, лейтенант?
– Так точно, ваше превосходительство, – ответил Коля, понимая, что он отвечает сейчас как морской офицер. И не важно сейчас, что он вчерашний артиллерийский прапорщик из вольноопределяющихся, что чины он получил в подарок от адмирала и от имени революции. Теперь же он, Беккер, обязан победить революцию.
– С Богом, – сказал Колчак. – Надеюсь, если мы победим, вам будет уготовано достойное место в анналах нашей империи.
От двери Коля не удержался, обернулся – маленький рядом с вертикальной вытянутостью шторы, стоял вице-адмирал Колчак с бокалом виски в сухой руке. Он был серьезен, губы сжаты. Он не смотрел на Колю, которого уже изгнал из сознания, – он смотрел на бухту, на рейд, на сигнальные огоньки на клотиках кораблей. Он был в будущем. Один.
Коля сбежал к машине.
– Поехали, Ефимыч. А то совсем поздно.
* * *
Карл Платтен видел, разумеется, как задержали и увели протестующего Владимира Ильича. Он бежал рядом с агентом, который крепко держал Ленина за руку, хотя тот и не старался вырваться, и уговаривал его, что произошла ошибка, что их поезд вот-вот отбудет, а там вещи, что лучше вернуться к поезду и там разрешить это недоразумение.
Агент, не останавливаясь, рявкнул:
– Вот и бегите. А то на самом деле поезд уйдет!
– Да, да, голубчик, – сообразил Владимир Ильич. – Скорее к поезду. Карл, скорее! Там все наши вещи! Там мои рукописи! Бегите! Меня найти легче, чем вещи.
– Истинно, – сказал агент. – Натюрлих.
Платтен все еще стоял в неуверенности, но тут Ленин крикнул:
– Какого черта вы теряете время?
Ему показалось, что он слышит гудок паровоза, донесшийся сюда, за пределы вокзала.
Платтен принял решение и, неумело подкидывая тонкие ноги, побежал к вокзалу.
Владимир Ильич понял, что Платтен не успеет добежать до поезда, а если и успеет, то не снимет багажа, – как жаль, что для сопровождения ему дали мальчика, а не опытного конспиратора! Но право же – сейчас важнее спасти чемоданы, чем голову Ленина, которой в Германии никто не угрожает.
Они поравнялись с Кельнским собором, и Владимир Ильич невольно запрокинул голову, придерживая шляпу, чтобы ощутить полет этой невесомой серой громадины.
– Это величайшее произведение человеческих рук, – сказал Ленин.
– О нет, – возразил агент, оказавшийся начитанным и думающим немцем. – Кельнский собор – произведение немецкого духа. Без возвышения мастеров посредством идеала собор бы не стал таким чудом света, как не стали соборы в вашей стране, господин русский.
Агент уже догадался, что поймал русского разведчика.
– Вы не были в моей стране, – вдруг обиделся Ленин, – и не видели наших соборов. И не знаете российского духа!
– Я допускаю это, – сказал агент, вынужденный остановиться. – Но вы сами вполне искренне отдали Кельнскому собору пальму первенства.
– Именно потому, что знаю, сколько кирпичей было положено в его стены, сколько лет потребовалось мастерам и каменщикам, чтобы возвести их! Я знаю объем труда, стоимость и то, как одни люди угнетали других в процессе этого труда.
– Ах, господин шпион, – сказал агент. Владимир Ильич удивился, услышав такое обращение, и понял, что арест вовсе не был случайным. – Ах, господин шпион, – сказал агент. – Вы же сами забыли о кирпичах и угнетении – потому что вы видите результат. И человечеству нужен только высокий результат, а не низкие беды тех, кто строил храм. С таким же успехом вы могли бы рассказывать мне о гастрите тенора, поющего в «Лоэнгрине». А мне не важен его гастрит! Мне важен тембр его волшебного голоса.
– И то и другое является житейской реальностью, – возразил Ленин. – Только гастрит находит себе выход в заднем проходе, а голос – в бронхах, то есть проходе верхнем.
