— Это в тебе говорит любовь, Элли, я это хорошо понимаю. Черт возьми, я не такая тупая, чтобы считать, будто все остальные видят в Сэме то, что вижу я. Понимаю, что вся эта история с бесплодием не могла не сказаться на Габе. И чувствовать, как ты стареешь, тоже не так-то легко. Но знаешь, милая… все эти рассуждения на тему «он чувствует себя потерянным»… Ты ведь сама знаешь, что обычно думают, когда твоя знакомая, переспав с парнем, говорит, что он чувствует себя потерянным. Про такого все думают, что он неадекватный придурок.
— Так, значит, ты думаешь, что Габ неадекватен? — произнесла Элли, бросив взгляд на неподвижное тело Габриеля.
Она увидела бледную, безразличную ко всему плоть и прикрыла глаза, чтобы воскресить в памяти совсем другого Габа. Того, который мог двигаться и говорить. Того, который умел ее рассмешить. Того, который своими поцелуями помогал ей ощутить умиротворение.
— Это не то, что я о нем думаю сейчас, это лишь то, что я о нем думала в прошлом, причем по его же вине.
— Черт, Иззи, ты говоришь, словно какой-нибудь психотерапевт. Вообще-то, все это звучит не слишком убедительно. Ты объясняешь мне, почему он так неприятен тебе сейчас, хотя невзлюбила ты его с самого начала.
Иззи вздохнула. Ну почему все люди непременно хотят, чтобы вам нравился каждый, с кем они вас знакомят? Почему так трудно понять, что, если парень любит вашу подругу и вы любите вашу подругу, из этого вовсе не следует, что вы с этим парнем должны любить еще и друг друга? Скажите, к чему такие сложности?
И вообще, если бы он не оказался в коме, разве зашла бы обо всем этом речь? Иззи вдруг обнаружила — и это ее почти смутило, — что по-настоящему злится на Габриеля из-за его коматозного состояния. «Вот ублюдок!» — подумала она.
— Слушай, ты сама спросила, что я думаю, и вот что я тебе скажу: все это не имеет значения. Теперь я ничего к нему не испытываю. Все, что меня заботит, — ты и то, что тебе нужно. Честно.
Иззи обняла Элли, которая еще пару секунд сидела неподвижно, а потом произнесла:
— Нет.
— Что?
— Нет, я этого не хочу. Не хочу, чтобы ты это делала, не хочу, чтобы ты прикасалась к нему, испытывая подобные чувства. Я рада, что ты мне все рассказала, Иззи, но я не хочу, чтобы ты это делала. Это нечестно, и это не лучший способ забеременеть.
— Что ж, я с этим согласна.
— Изменить план, изменить план, изменить план, — твердила Элли, словно мантру, стараясь не дышать слишком часто.
— Слава богу! Но что ты придумала?
— Пока ничего, нужно попросить о помощи твою младшую сестру.
— О, она с удовольствием.
— Нет, удовольствия это ей не доставит, но и отвращения не вызовет, и энергетика в целом будет хорошая.
— Энергетика? Какая еще энергетика? Мы с тобой говорим о мастурбации для человека, лежащего в коме.
— Нет, мы говорим о зарождении новой жизни, а о мастурбации говоришь ты одна. Для всех остальных это уже пройденный этап.
— Ну, всем остальным-то не придется это делать.
— Тебе теперь тоже не придется.
— Прекрасно, — сказала Иззи. Поняв, что это прозвучало эгоистично и раздраженно, она быстро добавила: — Если, конечно, ты сама так хочешь, Элли. Ты же знаешь, я сделаю все, что смогу, и все, чего ты захочешь, лишь бы тебе помочь.
Элли только кивнула. Она хотела сказать: «Я не нуждаюсь в твоей помощи», или: «Нет, не сделаешь», или просто: «Отвали», но промолчала. Отчасти потому, что боялась разозлиться, отчасти потому, что устала и была так сильно смущена и накачана гормонами, что уже сомневалась, действительно ли она права, или ей только кажется. Но в основном она промолчала из-за того, что чувствовала себя очень одинокой, а если у вас есть друзья, которых вы иногда только терпите, или недолюбливаете, или попросту ненавидите, то они есть как раз для таких случаев, как этот. Просто так, про запас.
27
Христофор давно обнаружил, что чем больше знаний о мире у него накапливается, тем меньше они соотносятся с его представлениями о нем. С течением времени его представления о роде человеческом свелись к трем простым истинам. Во-первых, жизнь несправедлива. Во-вторых, помогать людям, когда это возможно, лучше, чем не помогать. И в-третьих, каждый нуждается хотя бы в небольшом количестве доброты.
Иногда, когда он сидел на занятиях и утрачивал вдруг связь с текущим моментом, он напоминал самому себе эти простые и четко сформулированные постулаты — для того, чтобы, так сказать, удостовериться, что он еще способен видеть лес за деревьями.
Христофор полагал, будто существует для того, чтобы делать добро, однако вовсе не собирался творить его бездумно и без разбору. Он размышлял о том, что успел сделать в качестве ангела-хранителя, и задавался вопросом, сполна ли проявляется в его деяниях Божья воля? В последнее время ему казалось, что проявляется она недостаточно. Разве сидеть в кабинете психотерапии лучше, нежели смотреть из-за плеча мучеников и героев, как те совершают свои великие подвиги? Чем прогрессивнее новые методы работы?
Чувствовал ли он, что продолжает творить добро тут, в этой группе? Он чувствовал, что впустую тратит время. Он слушал. Ловил себя на мысли, что сидит и умоляет своих подопечных рассказать все как на духу, ожидая от них едва ли не душевного стриптиза, причем он все время убеждал себя не думать об этом, но все равно думал. Он смотрел на то, что делают его подопечные, видел, что они уже сделали, и опять спрашивал себя: «А творю ли я доброе дело?» Потому что если не ангел, то кто же еще?
Кевин рассказывал о том, как убивал людей. Он хотел бы переписать свою жизнь заново, думал Христофор, поэтому кому, как не ему, стараться здесь изо всех сил. Психотерапевтическая группа предоставляет для него прекрасную возможность. В конце концов, разве часто люди получают шанс рассказать о себе, о своих чувствах и о движущих ими мотивах такой внимательной, чуткой аудитории? Что это, как не прекрасная возможность предстать в своем собственном рассказе положительным героем, а не отъявленным негодяем или, еще хуже, обыкновенным статистом в чьем-то чужом рассказе?
— Я всегда был фаталистом, — продолжал распинаться Кевин. — Люди, которых я убивал, все равно должны были умереть. Я был просто частью плана, задуманного природой.
Кевин нравился Клемитиусу. Ему нравился сам факт, что этот человек изо всех сил старается «заниматься» психотерапией. Конечно, даже Клемитиус видел, что Кевин так прилежен и едва ли не выпрыгивает из штанов от усердия только потому, что, убив столько людей и обнаружив, что Бог существует, понимает — несмотря на весь этот новомодный эксперимент с психотерапией, — что ад маячит перед ним вполне явственно. Однако Клемитиус сомневался, что Кевину действительно удается работа над ошибками, да и сам он был не особенно интересен. Клемитиуса влекло к Габриелю. Не потому, что ему так уж хотелось спасти его душу, а потому, что ему хотелось сломить его сопротивление.
