Тот покачал головой, в жаровне ярким пламенем горят сухие березовые поленья, поднимается легкий дымок, но нужно, чтобы остались только непотревоженные раскаленные угли, тогда особенно хорошо виден и чад сжигаемых внутренностей, и чуется смрадный запах, даже слышно, как злобно шипит на углях горящая плоть.
Судья подошел к жаровне, присмотрелся, закрывая лицо ладонью. Лицо его стало задумчивым, словно высчитывал в уме степень упадка сельского хозяйства во времена войны.
— Пожалуй, — сказал он медленно, — можно и начинать, а то народ изождался. Только дави неспешно, а потом отрезай так же медленно… а тут как раз и дойдет.
Палач выбрал широкие клещи, больше похожие на первобытные плоскогубцы, прошелся по краю помоста, показывая народу под их ликующие крики.
Я видел, как через толпу к помосту проталкивается молодой сухощавый парень в одежде гонца королевского двора Драгсхолмов, бегом взлетел по ступенькам, стуча сапогами на двойной подошве.
Судья нахмурился, а гонец подбежал ко мне и преклонил колено.
— Ваше высочество, — проговорил он хрипло, — простите… едва успел… трех коней загнал…
— Ради чего? — спросил я.
Он пошатнулся, оперся рукой о помост.
— Простите, ваше высочество…
— Ну-ну, говори! — велел я.
— Послание от принцессы Лиутгарды, ваше высочество! Она убедительно просит передать курпринца в распоряжение его отца!
Я вытаращил глаза.
— А она откуда узнала?
Он виновато развел руками.
— Почтовые голуби, ваше высочество…
— Эх, — сказал я с досадой, — что ж я не подумал и сам…
— А кто-то пользуется нетопырями, — добавил он торопливо. — Говорят, еще удобнее… Так что передать, ваше высочество?
Я поморщился.
— И ради этого ты загнал трех невинных лошадей? Как тебе не стыдно! Разве ради такой вести надо спешить?.. Ты посмотри на демократическую общественность, она же тебя разорвет за такую просьбу! Как можно идти против воли народа? Ладно, тебя не жалко, но и мне достанется… Жди внизу.
Народ в самом деле застыл, стараясь не пропустить ни слова, а по мере того, как передние передавали слова гонца дальше в толпу, недовольный гул нарастал все громче.
Принц Клавель, как мне показалось, уже поседел за ночь от ужаса, тонкая натура, все старается вообразить во всех деталях, как ему будут отрезать мошонку и вытаскивать через распоротый низ живота внутренности, чтобы сжечь рядом, жаровня должна быть на расстоянии не дальше полуярда от казнимого, дабы ничего не пропустил из смрадного зловония своих предательских кишок.
Сейчас его трясет от воплей благодарного народа, который требует соблюдения законов проведения казни по всем процедурным нормам, ничего не пропуская и не упуская.
Подумай, сказал я молча, подумай в последние минуты перед казнью, петрашевец. Может быть, и у тебя перевернется представление о том, как надо жить и как надо умирать.
На помост поднялся Альбрехт, отстранив властным жестом стража, приблизился ко мне и сказал настойчиво:
— Ваше высочество… но, может быть, благоразумнее все-таки передать его королю?
— А при чем тут благоразумие? — огрызнулся я. — Посмотри на местный народ! Мы демократы или нам наплевать на простой народ и его справедливые чаяния? Если не можем уменьшить им бремя налогов, так хотя бы четвертуем для них принца крови!
Он посмотрел, брезгливо поморщился.
— От народа воняет, — произнес он. — Как и везде. И что?
— Разве нам не нужно завоевывать в его рядах популярность?
Он в изумлении вскинул брови.
— А… зачем? Народ что-то решает?
— Гм, — сказал я, — что-то в самом деле туплю, пора бы перестать. В самом деле насрать на этот народ, как и на все следующие. Но тащить преступника через все королевство весьма затруднительно и накладно…
Он сказал негромко:
— Но тем самым вы покажете народу лояльность здешнему королю, ваше почтение и желание идти ему навстречу.
— А стоит ли?
— Такой жест, — прошептал он, — может принести больше ощутимой выгоды, чем потворствовать плебсу. А чтоб их не разочаровывать, раз уж явились на площадь, и если вы зачем-то хотите угодить черни, словно у нас выборная система, велите казнить кого-нить другого.
— Такого ранга?
— Ну, пусть поменьше, но зато можно двух или трех. Чтоб народ порадовать.
— Это не совсем верно, — сказал я, — все-таки я всего лишь принц соседнего государства и не волен вмешиваться в юрисдикцию здешнего суда…
Альбрехт, видя мою затянувшуюся паузу, подсказал:
— …но с другой стороны… Не спите, ваше высочество, не спите!
— Ах да, — сказал я, очнувшись от глубоких раздумий, — но, с другой стороны, дело преступника такого ранга и обвиненного в таком тягчайшем преступлении, как государственная измена, вообще-то должен рассматривать Высший Королевский Суд… если бы не было войны. Посему, по глубоком размышлении, я поддерживаю просьбу принцессы Лиутгарды, дочери его величества короля Ричмонда Драгсхолма, на предмет передачи этого преступника в руки справедливого и беспристрастного Королевского Суда…
Глашатай напряженно прислушивался к нам, глаза тревожные, спросил шепотом:
— Ваше высочество, что сообщить народу? Общественность волнуется, как бы власть не обманула, как всегда делает.
Я подумал, махнул рукой.
— Сообщи, что принца отправим на Высший Королевский Суд, там ему придумают что-то еще круче…
— Еще круче?
— Ну, — сказал я, — могут мошонку отрезать частями, как и гениталии… Народу это понравится. А чтобы не зря строили этот помост, то сейчас приведут сюда и казнят всех приспешников принца-предателя.
— Ближайших, — подсказал Альбрехт шепотом.
— Ближайших, — повторил я. — Их около десятка. Парочку можно именно этим гуманным способом с отрезанием мошонки, сладострастным сжиганием ее на огне под ликующие крики патриотично настроенной толпы роялистов.
Глашатай взмахнул рукой трубачам, те поспешно поднесли раструбы к губам, мощный рев заставил на мгновение умолкнуть толпу и повернуться к помосту.
— Внимание! — прокричал он. — Прошу не расходиться!.. Сейчас привезут на казнь графа Нисьона Железореза, барона Наревуда, барона Гассерта, графа Харебшира… Вы станете свидетелями, как именно его высочество принц Ричард наказывает по повелению нашего короля Ричмонда Драгсхолма предателей, а также изменников короны!
В толпе лица светлели, словно им явился ангел с благой вестью, глаза радостно заблестели, все-таки в публичных казнях что-то есть праздничное и даже фестивальное.
