Возможно, я должна была прийти в восторг от мысли о хлебе, испеченном собственными руками, кувшине с вином и супруге, который заменяет тебе весь мир, но я почему-то не ощутила ничего подобного. Скажу честно — такая перспектива меня пугала.
— О нет, мы будем заниматься тем, на что у нас никогда не хватало времени. Ведь мы движемся по заезженной колее, а называем это жизнью. Джулиана, что хорошего мы сделали для общества? Раз в год вносили пожертвования в благотворительную организацию? Что мы сделали для себя? Два раза в год встречаемся с Пэг и Нейтом, чтобы выпить вместе вина? А дети? Да, у нас хватило ума и душевной чистоты, чтобы не допустить присутствия в доме телевизора, но они все равно смотрят его у друзей. О Джули, если бы мы немного уменьшили скорость, то, возможно, нам удалось бы получать от жизни больше радости! Но ты так занята перепиской со своими «одинокими сердцами», которые ни разу не задумались над тем, почему, собственно, они оказались в таком положении… Потом балет. Потом бег. Бег-то зачем? Да еще под руководством тренера — можно подумать, что тебе нужна собака-поводырь. Ты не видишь мира вокруг себя, ты не видишь, что получаешь взамен того, что даешь. Одежда, развлечения, мобильные телефоны — но на свете существует еще нечто. Джулиана, ты должна прислушаться к моим словам.
Возможно, в тот момент мне действительно следовало прислушаться к его словам. Я могла предотвратить то, что случилось. Он хотел сказать мне, что нашему браку грозят перемены, а я его не поняла. Я восприняла его как нового Лео, циника-идеалиста, которым он всегда был в душе. Я представила себе, как старюсь под его проповеди, и солнце над тихим уединенным домиком высвечивает все новые мои морщины, с которыми я не борюсь, потому что меня больше занимает судьба помидорных грядок, и начала подсчитывать, сколько я смогла бы так выдержать. Ответ предсказуем. Немного.
В последующие три месяца Лео предстояло отправиться на поиски новизны. Как выяснилось девять месяцев спустя, у настигшей нас «новизны» были совершенно конкретные параметры: вес семь фунтов и девять унций.
Гейбу оставалось учиться всего два года, а Каролина только-только начала замечать мальчиков, когда мы пришли к тому, с чего начинали. Лео был в ступоре. Он не мог выдавить из себя ни слова. Это не входило в его планы на вторую пятилетку. Я, конечно, не ждала, что он проявит дикую радость, но все же меня поразило полное отсутствие эмоций на его лице.
— Но ты, же всегда хотел еще одного ребенка, — умоляющим голосом произнесла я. — Я противилась этому, считая, что двух вполне достаточно.
— Но мы не…
— Я думала, что ты мечтал о новом старте, о том, чтобы смысл жизни, наконец, прояснился.
— Я имел в виду, что мы будем более свободны, а теперь ближайшие восемнадцать лет нам предстоит провести по известному сценарию.
— Дети и полная свобода исключают друг друга, разве не так, Лео? Ты не хочешь ребенка, да?
— Нет, хочу. Джулиана, я хочу ребенка, — сказал он со всей серьезностью, нежно привлекая меня к себе. — Может, это знак того, что я должен начать все заново и не повторять ошибок…
— Ошибок? Я думала, что Гейб и Каролина — достойные примеры того, как надо воспитывать детей…
— Я хотел сказать, что этого ребенка я смогу направлять по пути истины…
Спустя несколько месяцев он подарил мне мое фото на День матери. Я плыла на пароме по озеру Мичиган, и мой живот возвышался над красным бикини. Надпись под фото гласила: «Самой дорогой и самой лучшей на свете».
Как можно было сделать такой подарок, а потом перечеркнуть все тем, что он совершил?
Сразу после того как я объявила новость, в спальню ворвался Гейб. Закрытые двери для него никогда не были препятствием.
— Гейб, — закричал Лео, освобождая меня из своих объятий и бросаясь к сыну, — ты станешь отцом! Я хотел сказать, что я стану отцом! Снова. Я имею в виду, что к тому времени, когда я стану отцом, ты уже вырастешь настолько, что и сам сможешь быть папой!
Первый раз в жизни он был прав.
Глава четвертая
Дневник гейба
Сначала я планировал этот дневник как подготовку к сочинению. Где-то пять минут. Затем меня вдруг осенило, что если бы мама узнала о том, что я хочу выбрать тему «Лео и его причуды» в качестве практического курса творческого письма, она была бы — как это помягче выразиться? — растеряна.
Мама считает виноватой себя. Конечно, она это отрицает. Она постоянно твердит мне, что если я буду ненавидеть Лео, то окажусь, в конце концов, на его месте. Она объясняет это кармическим кругом, который человек добровольно замыкает, сосредоточиваясь на негативных эмоциях. Мама умеет сохранять лицо на публике: она смелая, остроумная, сдержанная, и все без конца твердят об этом, не понимая, чего ей это стоит. Но она дитя семидесятых, как и Лео, поэтому она смешно произносит «кармический круг», с придыханием, так, словно карма — это что-то вполне реальное, хотя и невидимое глазу.
Мама хочет, чтобы я не прогонял из сердца любовь к Лео, «несмотря на его слабости». Она ведь любила бы меня, даже окажись я в тюрьме. Но это ведь совсем другое. Любая мама так поступила бы. Во-первых, я бы мог оказаться в тюрьме по уважительной причине. Например, за то, что переломал Лео ноги. Или по глупой причине. Скажем, за хранение наркотиков. В случае же с моим отцом можно было бы во время финального матча натянуть плакаты над стадионом с метровой надписью: «Лео Штейнер наплевал с высокой горы на свою жену и на своих детей, потому что у него бегали муравьи в штанах».
Я всегда читал письма мамы, как и ее дневники.
Долгое время она этого не знала, но оказалось, что она не имеет ничего против (думаю, что возмущение по поводу нарушения права на личную жизнь было слегка напускным). Познакомившись с записями в ее дневнике, я понял, к какому типу относится Лео. Он мыслил стереотипами, пытаясь выдать их за какую-то особую философию, хотя на самом деле речь шла о мыслях обычного парня, который, достигнув сорокадевятилетнего возраста, понял, что смертен. Он называл это поиском «духовной аутентичности».
Духовная аутентичность, можете себе представить?
Конечно, отца надо уважать, даже если он совершил что-нибудь глупое. Отцу ты обязан очень многим: своим прошлым, своей жизнью, наконец. Однажды он сумел с присущей юристам легкостью и изящностью стиля поставить на место абсолютно неадекватного учителя по труду, который выставил мне «двойку» за модель башни с вращающимся передним планом только за то, что я неправильно оформил библиографию. Он учил меня держать удар, бриться до того, как все обратят внимание на твою щетину, и знать слова к «Прощай, желтая мостовая» и «Офицер Крупке». Предполагается, что ты должен простить его за то, что он немного свернул с дороги, ведь он не какой-нибудь преступник или бандит, который бьет твою мать или унижает тебя, прохаживаясь по твоей спине ремнем с тяжелой бляхой, только потому, что ты не хочешь быть таким жестким парнем, как он.
Но за что мне было сохранять к Лео уважительное отношение? Неуважение — это самый страшный грех. Как можно продолжать носить имя того, кто обидел твою мать самым изощренным и садистским образом? Он оказался эгоистичным уродом, который не подумал ни о последствиях своего эгоизма, ни о причинах. Он втоптал в грязь собственное имя, которое дал своим детям.
