Свободна! Свободна! Свободна!
Дай мне рассказать тебе все, любимый мой!
Не знаю, с чего начать, я потеряла рассудок от счастья!
Ты знаешь, что в тот самый день, как я написала тебе последнее письмо, была официально распространена радостная весть о беременности королевы. По этому случаю по всей стране должны были состояться пышные празднества, а король с кардиналом собрались раздавать помилования.
Я решила броситься в ноги к кардиналу, которому дана Римом власть решать все вопросы, связанные с религией.
Вот почему я просила у тебя только три месяца.
В тот же день, написав тебе, я попросила настоятельницу отпустить меня и уехала.
Моя соседка по келье обещала присмотреть за нашей голубкой. Я полностью доверяла ей и была спокойна.
Я выехала. Но, как я ни спешила, до Парижа я добралась только на семнадцатый день.
Кардинал был в своей резиденции в Рюэе. Я немедленно отправилась туда.
Он был болен и не принимал посетителей. Я поселилась в деревне и, назвав свое имя отцу Жозефу, стала ждать. На третий день отец Жозеф пришел лично сообщить мне, что его высокопреосвященство может меня принять.
Услышав это, я встала, но снова, смертельно побледнев, упала на стул: сердце мое готово было разорваться, колени подгибались.
Говорят, что отец Жозеф не слишком мягкосердечен; но, увидев, что я едва жива при мысли предстать перед кардиналом, он, как только мог, ободрял меня. Если я хочу о чем-то просить его высокопреосвященство, сказал он, время теперь подходящее: кардинал давно так хорошо себя не чувствовал.
О, вся моя жизнь, вся Ваша жизнь зависели от моей встречи с этим человеком!
Я шла за отцом Жозефом и ничего не видела вокруг себя. Мои глаза были прикованы к нему, я следовала за ним так, как будто он управлял моими движениями.
Мы прошли через деревню в парк, потом проследовали по аллее, среди больших деревьев. Я замечала, как пейзаж вокруг меняется, но подробности от меня ускользали.
Наконец издалека я увидела в беседке из жимолости и ломоноса человека, полулежавшего на кушетке. Он был в белом подряснике, с красной камилавкой на голове — знаком кардинальского достоинства. Я протянула к нему руку, и отец Жозеф ответил на мой невысказанный вопрос:
«Да, это он».
Рядом со мной оказалось большое дерево, я прислонилась к нему, потому что боялась упасть: ноги не держали меня.
Кардинал увидел мое замешательство, заметил движение, выдававшее мою слабость, и приподнялся.
«Подойдите, не бойтесь», — сказал он.
Не знаю, какое чувство заставило его смягчить свой обыкновенно суровый голос, но этот голос подал мне надежду.
Я собралась с силами и почти побежала к нему, чтобы броситься ему в ноги.
Жестом он приказал отцу Жозефу удалиться. Тот повиновался, отойдя на такое расстояние, чтобы видеть нас, но не слышать нашего разговора.
Я склонила голову и протянула к кардиналу-герцогу обе руки.
«Чего вы ждете от меня, дочь моя?» — спросил он.
«Монсеньер, монсеньер, я прошу о милости, от которой зависит не только моя жизнь, но и мое вечное спасение».
«Как ваше имя?»
«Изабелла де Лотрек».
«Вот оно что! Ваш отец верно служил королю. Это редкость в такое мятежное время, как наше. К несчастью, мы потеряли его».
«Да, монсеньер. Значит ли это, что я могу обратиться к вам в память о нем?»
«При его жизни я дал бы ему все, чего он мог пожелать, кроме разве того, что во власти одного Бога, а я всего лишь его простой наместник. Скажите, о чем вы просите».
«Монсеньер, я постриглась в монахини».
«Я помню это, поскольку по просьбе вашего отца я противился этому как мог и, вместо того чтобы приблизить ваше пострижение, как вы просили, назначил год отсрочки. Значит, несмотря на отсрочку, вы все же дали обет?»
«К несчастью, монсеньер».
«Да, и теперь вы раскаиваетесь в этом?»
Я предпочла отнести свое раскаяние на счет своего непостоянства, чтобы не оправдывать его своей верностью.
«Монсеньер, — сказала я ему, — мне было всего восемнадцать лет, и я лишилась рассудка, потеряв любимого человека».
Он улыбнулся.
«Да, а теперь вам двадцать четыре года и вы стали рассудительны».
Я восхищалась удивительной памятью этого человека, который помнил, в каком году произошло такое несущественное для него событие, как уход в монастырь незнакомой ему девушки.
Со все еще сложенными руками я ждала.
«А теперь, — продолжал он, — вы хотите нарушить обет, потому что женщина одержала победу над монахиней, мирские воспоминания преследовали вас а вашем убежище, потому что вы предались Богу телом, но душа — не правда ли? — душа осталась на земле. О, слабость человеческая!»
«Монсеньер, я погибну, если вы не сжалитесь надо мной!»
«Но вы выбрали монашество свободно и добровольно».
«Да, да, свободно и по доброй воле, но, повторяю вам, монсеньер, я была безумна».
«А как вы оправдаетесь перед Богом в вашем непостоянстве?»
Мое оправдание хорошо известно Господу, сохранившему Вам жизнь, возлюбленный мой, но сказать этого, не погубив Вас, я не могла. Я промолчала, только новый стон вырвался у меня.
«Вам нечем оправдать себя», — сказал он.
Я заломила руки от боли.
«Ну что ж, значит, это я должен найти вам оправдание, и, быть может, оно будет немного светским».
«О, помогите мне, монсеньер, и я буду благословлять вас до последнего вздоха!»
«Пусть будет по-вашему. Как министр короля Людовика Тринадцатого, я не хочу, чтобы честное и прекрасное имя, которое вы носите, исчезло бесследно. Ваше имя составляет истинную гордость Франции, и оно дорого мне».
Затем, пристально глядя на меня, он спросил:
«Вы полюбили?»
Я склонилась до земли.
«Да, так и есть, — продолжал герцог, — я угадал, вы кого-то полюбили. Тот, кого вы любите, свободен?»
«Да, монсеньер».
«Ему известно о предпринятом вами ходатайстве, и он ждет?»
«Он ждет».
«Хорошо. Пусть этот человек, кто бы он ни был, прибавит к своему имени имя Лотрек, чтобы память о герое Равенны и Брешии не стерлась, — и вы свободны».
