«О монсеньер!» — воскликнула я, припав к его ногам.
Он поднял меня, задыхавшуюся от радости, и вновь жестом велел отцу Жозефу приблизиться.
«Отведите обратно мадемуазель Изабеллу де Лотрек, — сказал кардинал, — и через час вручите ей буллу, освобождающую ее от обета».
«Монсеньер, монсеньер, как мне благодарить вас?»
«Это очень легко: когда вас станут спрашивать, что вы думаете обо мне, отвечайте, что я умею наказывать и воздавать по заслугам. Я наказал предателя Монморанси при его жизни, я наградил честного Лотрека посмертно. Идите, дочь моя, идите».
Еще десять раз поцеловав ему руки, я ушла вслед за отцом Жозефом. Через час мне была вручена булла, освобождающая меня от принятого обета.
В ту же минуту я выехала, спрятав на груди драгоценную бумагу, преданная Господу, как никогда прежде, после освобождения меня от данного ему слова.
Обратный путь занял всего тринадцать дней, и вот я снова здесь и пишу Вам, любимый мой, — нет, не все, что мне надо сказать Вам, иначе вышел бы целый том и Вы еще неделю не узнали бы о том, что я свободна, как люблю Вас и как скоро мы будем счастливы.
Спешу закончить, чтобы Вы минутой раньше узнали радостную весть.
Лошадей даже не станут выпрягать, и, как только вернется голубка, я еду.
Только скажите мне, где Вы, и ждите меня.
Спеши, моя голубка, никогда еще мне не были так нужны твои крылья. Лети и возвращайся!
Понял ли ты меня, мой любимый: ничего другого не пиши, скажи только, где тебя найти. Я не хочу, чтобы ты и на минуту отдалил нашу встречу, пусть даже для того, чтобы написать эти три благословенных слова: «Я люблю тебя!..»
Через десять минут.
О! Несчастье! Несчастные мы!.. Этот человек снова роковым образом преследует нас, любимый мой!
О, слушай, слушай, хоть ты и не можешь услышать меня, слушай, пусть даже ты никогда не узнаешь того, что я скажу тебе сейчас.
Слушай!
Как всегда, я привязала письмо к крылу нашей голубки, — письмо, в котором рассказала тебе все, письмо, которое раскрывало перед тобой будущее, полное счастья. Я отпустила бедняжку Ириду и следила глазами, как она поднималась в небо. Вдруг из-за монастырской ограды послышался выстрел, и я увидела, как наша голубка, остановленная в своем полете, закружилась и упала.
О! У меня вырвался безумный крик боли: казалось, что моя душа отлетает от тела вместе с ним.
Потом я сразу бросилась прочь из монастыря до того обезумевшая, что меня даже не пытались задержать, так как поняли: со мной произошло несчастье.
Увидев, в какой стороне упала голубка, я побежала туда и в пятидесяти шагах от стены обнаружила охотника, который только что подстрелил голубку. Он держал ее в руках, с удивлением и раскаянием глядя на привязанное к ее крылу письмо.
Я бежала к нему, протянув вперед руки. Я не могла говорить и только кричала:
«О, горе, горе, горе мне!»
В нескольких шагах от него я остановилась, побледневшая, пораженная в самое сердце: этот человек, этот охотник, только что ранивший нашу голубку, был тот самый капитан, которого я встретила ночью в Кастельнодари, на месте сражения. Это был Битеран — тот, кто выстрелил в Вас и сбросил с коня.
Мы узнали друг друга.
Уверяю Вас, он побледнел почти так же сильно, как я: увидев меня в монашеском платье, он понял, что явился виновником моего преображения.
«Ах, сударыня, — пробормотал он, — мне действительно не везет».
Он протянул мне нашу бедную голубку, и она, вырвавшись из его рук, упала на землю.
Я подняла ее. К счастью, у нее было перебито только крыло.
Но она знала тайну Вашего жилища, любимый мой. Она унесет эту тайну с собой. Где я найду Вас и как найду, если она больше не сможет полететь к Вам?
Полететь, чтобы сказать Вам, где я, сказать Вам, что я свободна, сказать Вам, что счастье ожидает нас!
О! Несомненно, у бедного маленького создания есть душа. Если бы Вы видели, любимый мой, как она смотрела на меня, пока я несла ее в монастырь, а ее убийца, неподвижный и безмолвный, смотрел мне вслед, как тогда, когда я шла по окровавленной траве луга, ставшего полем битвы.
Не знаю, сможет ли этот человек когда-нибудь искупить причиненное нам зло, но, если этого не случится, я прокляну его в свой последний час!
Я уложила голубку в корзину, которую поставила себе на колени. К счастью, голубка почти не пострадала, лишь край ее крыла был перебит.
Только что я отвязала от ее бедного крылышка окровавленное письмо. Господи! Господи! Если бы не это внезапное несчастье, Вы вскоре получили бы его!
Где Вы? Где Вы? Кто мне это скажет?
Вот идет монастырский лекарь, за которым я послала…
Четыре часа.
Лекарь — добрый, превосходный человек; он понял, что в некоторых исключительных случаях жизнь голубки становится не менее драгоценной, чем жизнь короля.
Он понял это, увидев мое отчаяние.
Он понял это, увидев окровавленное письмо.
Сам по себе перелом не был опасным, голубка поправилась бы за три дня, если бы я позволила отрезать крыло.
Но я воспротивилась этому; встав перед лекарем на колени, я сказала ему:
«Моя жизнь держится на этом крыле, которое вы хотите отнять: голубка должна, должна полететь!»
«Этого гораздо труднее добиться, — сказал он мне, — и я не могу вам обещать, что она полетит, но я сделаю все, что в моих силах. Во всяком случае, она полетит не раньше, чем через две-три недели».
Пусть через две-три недели, но она полетит! Она полетит!
Вы понимаете, друг мой, как я на это надеюсь.
Ей привязали крыло к спинке. Похоже, что бедняжка все понимает: она не двигается, только смотрит на меня.
Я поставила перед ней зерно и воду. Впрочем, я кормлю ее из рук.
Что мне делать, как сообщить Вам о случившемся? Какой гонец сможет найти Вас? В какую сторону послать сигнал бедствия, как это делают потерпевшие кораблекрушение посреди океана?
Почему этот капитан не сломал мою руку вместо ее крыла?!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Июнь.
Да, ты был прав, возлюбленный мой: я чувствую, что, если бы я не добилась освобождения от обета, наше счастье постоянно омрачалось бы раскаянием или, скорее всего, мы не были бы счастливы, если Бог не благословил бы нас.
