— Особенно мою. Этот человек стоял между мной и Робеспьером. Робеспьер обрушивался на него, когда не решался обрушиться на меня. Я поступал так же. Теперь, когда Марата нет, мы окажемся с Неподкупным лицом к лицу: больше некому принимать на себя удары. Теперь — или Робеспьер, или я, и, кто бы из нас ни пал в этой борьбе — Республике конец. Вы встретитесь с Жаком Мере раньше, чем я думал, дитя мое! А пока хотите увидеть Марата?
— Великий Боже! Что вы!
— Напрасно, это прелюбопытное зрелище, вы никогда больше такого не увидите. Говорят, его убила девушка ваших лет, такая же красавица, как вы.
— Девушка! — поразилась я. — Не может быть!
— Вы разве не верите, что в наше время могут быть Юдифи и Иаили?
— Девушка! Что могло толкнуть ее на такой поступок?
— Любовь к родине; она увидела, что Франция бездействует, и сделала за нее то, что нужно. Идемте, говорю вам, ручаюсь, что вы не пожалеете.
— Но как вы туда войдете?
— Так же, как сейчас входят Друэ, Шабо и Лежандр; я войду как депутат.
— А я как войду?
— А вы войдете об руку со мной. О, прежде чем один из нас — я или Робеспьер — падет, нам обоим еще нужно возвыситься.
Дантон потянул меня за собой. Я вздрогнула всем телом:
— Нет, ни за что!
— А я хочу, — продолжал он, — чтобы вы рассказали об этом зрелище вашему, вернее, нашему другу, когда нас с Робеспьером уже не будет.
Я покорно пошла за ним: меня вдруг охватило непреодолимое любопытство.
И все же в дверях я попыталась ускользнуть от Дантона.
— Ладно, — сказал он со смехом, — я просто хочу, чтобы вы убедились, что есть на свете мужчины — вернее, были, — еще более безобразные, чем я.
Я послушно шла за ним. Я знала, что увижу жуткую картину; но ужасное имеет свою притягательную силу, и оно неудержимо влекло меня к себе.
Поднявшись на семнадцать ступенек по наполовину деревянной, наполовину кирпичной лестнице с толстыми квадратными перилами, мы оказались на лестничной площадке.
Два солдата стояли у двери в квартиру. Мы прошли через первую комнату, куда проникло несколько любопытных, в мрачное, с окнами во двор, помещение, где набирали и фальцевали газету.
— Прямо, прямо, — сказал Дантон, — здесь владения начальника типографии и рабочих.
Оттуда мы прошли в маленькую гостиную, не только очень чистенькую, но очень уютную, что нас весьма удивило в жилище Марата. Правда, эта гостиная была не ж и — л ищем Марата, ведь у Марата не было ничего своего, — эта гостиная принадлежала бедному созданию, которое приютило его. Этот черный, кровожадный человек, этот мрачный буревестник, который только и делал, что драл глотку, на все лады призывая смерть на головы врагов, — так вот, Бог столь милостив и природа столь щедра, что этот человек нашел женщину, которая его полюбила.
Это она распахнула окно и стала выкрикивать проклятия его убийце.
Марата еще не перенесли в гостиную.
В гостиной собрались друзья дома, мастера-типографы: наборщики, фальцовщицы — рабочие, жившие за счет этого труженика, еще более бедного, чем они.
Наконец мы вошли в маленькую темную комнатку; ее освещали только две свечи да слабый свет уходящего дня, просачивающийся в окно.
Едва мы появились на пороге — Дантон, чья могучая фигура возвышалась надо всем вокруг, и я, опирающаяся на его руку, — старуха бросилась к нам, растопырив пальцы, словно хотела расцарапать мне лицо.
— Женщина, снова женщина! — завопила она. — Вдобавок молодая и хорошенькая! Вон отсюда, вам здесь не место, дура набитая!
Я хотела убежать, но Дантон удержал меня.
Потом он отстранил эту фурию, которая, уже давно предчувствовала, что смерть подкарауливает Марата, и никак не хотела впускать Шарлотту Корде, и сказал:
— Я Дантон.
— А, вы Дантон, — сказала Катрин, — и вы пришли посмотреть, не так ли? Понимаю, понимаю, труп врага всегда хорошо пахнет.
Она отошла и с сокрушенным видом села в углу.
И тут моим глазам открылось ужасное зрелище.
За маленьким столиком, стоявшим слева у изголовья ванны, сидел секретарь суда и под диктовку полицейского комиссара писал протокол допроса.
В изголовье ванны стояла красивая девушка лет двадцати четырех-двадцати пяти, с прекрасными волосами, стянутыми зеленой лентой, в чепце, который носят жительницы Кальвадоса; несмотря на страшную жару, несмотря на борьбу, которую она только что выдержала, она была в плотном шелковом платке, концы которого скрещивались на груди и были крепко завязаны сзади на талии; на белом платье ее алела струйка крови. Два солдата держали ее за руки, вполголоса осыпая оскорблениями и угрозами; она слушала их спокойно, на щеках ее играл румянец, на губах застыла довольная улыбка; она выглядела счастливой женщиной, а никак не великомученицей.
Это и была убийца — Шарлотта Корде.
У ее ног, в ванне, лежал отвратительный труп.
Вода в ванне стала кроваво-красного цвета; Марат, полуприкрытый грязной простыней, с запрокинутой головой, повязанной засаленным полотенцем, с искривленным больше обычного ртом, лежал, свесив руку за край ванны; тщедушный, с желтой кожей, он казался одним из безымянных чудовищ, которых показывают фокусники на ярмарках.
— Ну как? — шепотом спросил меня Дантон.
— Тише! — ответила я. — Слушайте. Секретарь суда спрашивал девушку:
— Вы признаете себя виновной в смерти Жана Поля Марата?
— Да, — отвечала девушка твердым, звонким, почти детским голосом.
— Кто внушил вам ненависть, которая толкнула вас на страшное злодеяние?
— Никто. Мне не нужна была чужая ненависть, у меня было довольно своей.
— Вас, наверно, кто-то надоумил?
Шарлотта спокойно покачала головой и с улыбкой сказала:
— Человек плохо исполняет то, что не сам задумал.
— За что вы ненавидели гражданина Марата?
— За его преступления.
— Что вы называете его преступлениями?
— Раны Франции.
— На что вы надеялись, убивая его?
— Вернуть мир и покой моей родине.
— Вы думаете, что убили всех Маратов?
— Раз этот мертв, может быть, другие испугаются.
— Когда вы решили убить Марата?
— Тридцать первого мая.
— Расскажите нам об обстоятельствах, которые предшествовали убийству.
