Отец Эндрю вручил сыну стакан пенного сидра, и хотя за годы
городской жизни мальчик перепробовал великое множество забытых диковинных
лакомств, ничего прекраснее того сладкого холодного питья он не пробовал. Он
будто глотнул порывистого октябрьского ветра. И все-таки глубже, чем вкус
сидра, крепче, чем то, как перекатывались мышцы Зобатого, когда он опорожнял
корзины, в память мальчику врезалась безжалостность, с какой машина
перерабатывала в сладкую жидкость большие, румяные золотистые яблоки. Две
дюжины крутящихся цилиндров загоняли плоды под вращающийся стальной барабан с
пробитыми в нем отверстиями. Яблоки сперва сдавливало, а затем они лопались,
выплескивая сок в конус воронки, где фильтр задерживал мякоть и семечки.
Теперь прессом-давилкой была его голова, а яблоком – мозг.
Скоро он лопнет, как лопались под барабаном яблоки, и тогда его поглотит
благословенная тьма.
– Эндрю! Подними голову и посмотри на меня.
Он не мог… и не стал бы, даже если бы мог. Лучше лежать
здесь, покорно ожидая пришествия тьмы. Все равно он должен быть мертв, разве
чертов шкет не всадил пулю ему в мозг?
– В мозг? Да пуля и близко к нему не подлетала, остолоп. Ты
неумираешь. У тебя болит голова, вот и все. Однако ты и впрямьотправишься в мир
иной, коль скоро и дальше будешь лежать здесь в собственной крови и скулить… а
я уж позабочусь о том, чтобы, умирая, ты, Эндрю, вспоминал свои теперешние
страдания как блаженство.
Не угрозы заставили того, кто лежал на полу, поднять голову
– скорее то, что обладатель всепроникающего шепчущего голоса словно читал его
мысли. Он медленно сел, и его захлестнула нестерпимая мучительная боль: внутри
костного футляра, вмещавшего жалкие остатки его сознания, заскользили, забегали
неведомые тяжелые предметы, пробивая в мозговой ткани кровавые ходы. С его губ
сорвался долгий тягучий стон. Правую щеку что-то щекотало легкими касаниями,
словно там в крови ползала дюжина мух. Ему захотелось согнать их, но он знал:
чтобы не упасть, ему для опоры нужны обе руки.
Неподвижная фигура в глубине комнаты, у двери в кухню,
казалась страшным призраком. Отчасти потому, что верхний свет еще мигал,
отчасти потому, что он видел вновь прибывшего лишь одним глазом (что случилось
со вторым, он не помнил и не хотел вспоминать), однако главная причина,
чудилось ему, в том, что это существо и естьстрашный призрак. Внешне оно
походило на человека… но тот, кто когда-то звался Эндрю Квиком, думал, что на
самом деле это вовсе не человек.
Незнакомец, стоявший перед дверью-люком, одет был в короткую
темную куртку, перехваченную в талии ремнем, линялые штаны из синей хлопчатой
материи в рубчик и старые запыленные сапоги – сапоги селянина, объездчика или…
– Или стрелка, Эндрю? – спросил незнакомец и хихикнул.
Тик-Так в отчаянии уставился на фигуру в дверном проеме,
силясь разглядеть лицо, но у короткой куртки был капюшон – капюшон, надвинутый
на голову. Черты незнакомца тонули в густой тени.
Сирена умолкла на полувопле. Аварийное освещение перестало
мигать.
– Вот так, – прежним пронзительным шепотом сказал
незнакомец. – Наконец мы можем слышать, что думаем.
– Кто ты? – спросил Тик-Так. Он пошевелился, и грузики у
него в голове, вновь придя в движение, принялись пропахивать в мозгу свежие
борозды и буравить новые канальцы. Ощущение было ужасное, но, непонятно почему,
еще хуже была отвратительная мушиная возня на его правой щеке.
– Я – человек с тысячью прозваний, напарник, – сказал из
тьмы своего капюшона незнакомец, и хотя голос его звучал серьезно, Тик-Так
расслышал таящийся у самой поверхности смех. – Я Джимми, я Тимми, иным я
Ловкач, Искусник и Щеголь – другим; меня Победителем кличут порой, порой –
Проигравшимся-в-Дым. Зови хоть Повешенным, хоть Палачом – ей-ей, не обижусь
ничуть. Ты только, дружок, меня вовремя в дом к обеду позвать не забудь.
Человек в дверном проеме запрокинул голову, и его смех,
больше похожий на волчий вой, прихватил морозцем кожу на руках и спине
раненого, собрав ее пупырышками гусиной кожи.
– Когда-то меня величали Вечным Пришельцем, – продолжал этот
человек. Он двинулся к Тик-Таку. Тот застонал и попытался отползти назад. – Еще
меня звали Мерлин или Мэйрлин – впрочем, разницы нет, все равно имя никогда не
был, хоть ничего и не отрицал. Порой меня называют Чародеем… или Колдуном…
Чернокнижником… но я надеюсь, Эндрю, мы можем обойтись без этих пышных словес и
беседовать более человеческимязыком.
Он откинул капюшон, открыв светлое широколобое лицо, в
котором, невзирая на всю приятность черт, не было ничего человеческого. На скулах
Чернокнижника рдели пышные розы лихорадочного румянца, голубовато-зеленые глаза
искрились бурным весельем, чересчур диким и необузданным, чтобы быть
порождением здравого рассудка; иссиня-черные волосы торчали дурацкими
слипшимися вихрами, как перья ворона, пунцовые губы открывали в усмешке зубы
каннибала.
– Зови меня Фэннин, – объявило ухмыляющееся видение. –
Ричард Фэннин. Быть может, это не вполневерно, но, полагаю, для руководящей
должности сойдет. – Он протянул руку с девственно гладкой ладонью. – Что
скажешь, напарник? Пожми-ка руку, которая потрясла мир.
Существо, когда-то бывшее Эндрю Квиком и известное в
чертогах Седых под именем Тик-Така, взвизгнуло и вновь попыталось отползти
назад. Лоскут кожи, содранный с его головы пулей мелкого калибра, которая не
продырявила, а лишь оцарапала череп, болтался из стороны в сторону; длинные
пряди светлых с проседью волос продолжали щекотать щеку. Квик, однако, больше
не чувствовал этого. Он позабыл даже про ноющую боль под черепом и острую,
дергающую – в ямке на месте левого глаза. Все его мысли слились в одну:
"Надо во что бы то ни стало удрать от этого чудовища в человеческом
обличье".
Но когда незнакомец схватил правую руку Эндрю Квика и пожал
ее, эта мысль испарилась, как сон в минуту пробуждения. Крик, запертый в груди
Квика, сорвался с губ любовным вздохом. Он тупо уставился вверх, на
ухмыляющегося пришельца. Отслоившийся лоскут кожи покачивался.
– Что тебя беспокоит? Должно быть, это.Оп-ля! – Фэннин
резким движением оторвал свисающий клочок кожи. Смутно забелел пятачок черепной
кости. Звук был такой, точно рвалась толстая ткань. Квик истошно взвизгнул.
– Ну-ну, секундное дело. – Присев на корточки перед Квиком,
этот человек говорил с ним, как мог бы говорить снисходительный отец с
занозившим палец ребенком. – Капельку поболит и перестанет. Ведь так?
– Д-да, – пробормотал Квик. Верно, боль уже утихала. И когда
Фэннин снова протянул к Эндрю руку и стал ласково поглаживать левую сторону его
лица, тот инстинктивно дернулся назад, но тотчас совладал с собой. Он
чувствовал, как с каждым прикосновением этой руки, не имеющей линий судьбы, к
нему возвращаются силы. Квик с немой признательностью поглядел на нового
знакомца. Губы его дрожали.
