— Мам, ты его очень любишь?
— Очень!
— Здорово! У вас, как в романах…,- восторженно смотрит на меня она. — Я тоже его люблю. Он сильный и красивый. Не бойся, таких не убивают. Он непременно победит этого урода Гитлера. Сморчок какой-то. Разве он может устоять против нашего Костика. И мы будем праздновать в Берлине втроём победу. Вот увидишь! Ну разве может быть иначе — ведь мы в него так верим и ждём!
— Непременно, моя умница, — обнимаю её, стараясь проглотить слёзы. — А теперь спи.
— Мам, а как ты думаешь, фашист не попадёт бомбой в мой клён, что я посадила возле Дома офицеров весной? Я сажала его на наше счастье и хочу увидеть после войны.
— Ни за что рыжий пёс в него не попадёт, это точно, можешь даже не волноваться. Окривеет от старания, но не попадёт. Спи.
Сажусь рядом. Она прижалась ко мне, держит одну мою руку в своей холодной ладошке, второй глажу её голову, худенькие плечи. За дорогу мы с ней совсем исхудали. Моя девочка намаялась, всё время с малышами. Может, уснёт. У неё сейчас самый романтический возраст. Разбег огромный: от любви до геройских подвигов на войне. Потом встаю и укрываю, прижавшихся друг к дружке, как кутят, сирот. Мне трудно было смотреть в их голодные глаза и исхудавшие неулыбчивые лица. Что их ждёт? Хоть бы скорее доехать. В вагоне тишина, которую нарушает, только гудок несущегося вперёд поезда. Но никто уже на него не обращает внимания. Гудит, значит едем. Все спят. Дремлет, приткнувшись в уголок, и профессор, а я не могу себя заставить успокоиться и отдохнуть. Мозг всё время работает. С трудом закрываю тяжёлые веки. Перед глазами опять встаёт, как наяву Костя. Из нас получилась очень крепкая пара, которая, я уверена, переживёт не один кризис — потому что друг без друга мы жить просто не сможем.
Память выталкивает из своих запасников худенькую маленькую девочку и красивого высокого взрослого военного. Я улыбаюсь- это мы с Костей. Ему так тяжело далось его ухаживание за мной. Он большой, умный и сильный случалось терялся перед такой пичужкой, как я. Ведь у меня было прекрасное образование. А он страстно тянулся к знаниям, образованным людям, боготворил их и… безумно хотел учиться сам. Моя гимназия в плюсе с его серьёзным чувством возносили меня до облаков. Я же… Должна же я быть хоть чем-то ему интересна и недосягаема. Рыцаря такой расклад заводил. Желание быть выше и образованнее своего предмета страсти его подталкивало грызть науку и учиться. Я приветствовала его стремление, поддерживала и помогала. Боже мой, как колеблются чаши весов. Порой мне кажется, что это было давным — давно, а порой — вчера…
Стучат колёса. Несутся мимо километры, как наши с ним прожитые вместе года. Я снова там, в нашем прошлом. "Костик, родной мой, выживи, я не смогу жить без тебя". Как боялась лошади, но ради тебя влезла на неё и мы не раз катались с ним по таёжным дорогам и ковыльным степям. Я на неё забиралась, превозмогая страх, лишь с одной целью, оказаться в его сильных руках, прижаться к горячей груди и получить на скаку обожжённый ветром поцелуй, а потом нырнуть с неё в его надёжные руки, всегда ловко сторожащие и подхватывающие меня. Чтоб понимать его и быть ближе, я нашла и прочитала труд Суворова "Наука побеждать". Понимала, чтоб не изобретать велосипед Костик брал за основу именно его опыт и простоту. Ненавидя войну, но, превозмогая в себе это чувство, я прочла всё, что было написана о полководцах и сражениях. Чтоб быть рядом и полезной, я научилась стрелять, скакать и перевязывать… "Милый, милый Костя, победи врага, но выживи ради меня, твоей Люлю. Прошу, родной мой, переиграй смерть". Слёзы душили, осторожно встала и налила в кружку воды. С водой проглотила боль. Теперь она, отпустив горло, разрывала грудь. Три года без его рук, нежного голоса, чистых бездонных глаз. Я выла в подушку, кусая кулак, чтоб вырвавшийся вопль не разбудил и не напугал Аду. Жизнь, листая календарь, проходит мимо.
Безосновательный арест. "Кресты". Я боролась, сколько хватало сил за мужа. Меня предупреждали, пугали и отовсюду гнали. Не отказалась от Кости, как не принуждали, хотя за строптивость страшно бедствовать довелось. Да уж не легко пришлось: одна, муж арестован по статье "враг народа" каждый обижал, как хотел. И только год назад солнышко заглянуло в моё окно, Костя после "Крестов" оттаял и на тебе, Гитлер. Я ещё нарадоваться и налюбиться не успела, а этот мерзкий пёс всё испортил. Ада всхлипнула во сне. Поднялась, погладила дочь по голове и поправила сползший, накинутый на неё мой плащ. Я быстрая и живая. Костя рассудительный и спокойный, но ужасно напористый. А Адуся набрала от обоих. В результате: страшная непоседа и ни страха, ни тормоза никакого, море по колено, сорванец. Думаю, что Рутковскому хотелось сына, но Адуся ничем не уступала мальчишке, и это примирило его с дочерью. Немного подросла, и Костя брал её с собой в полк, сажал к себе на коня, катал. У малышки это вызывало страшный восторг, и она требовательно просила:- "Ещё! Папуля, ещё". Костя, купаясь в своей мягкости и стеснительности и никогда никого не наказывая, предпочитая убеждение, терялся с нашей малявкой. Меня всегда удивляло, как он командует людьми. Ведь абсолютно все, без крика и рыка исполняют его приказы. Но с нашей дочкой у него тот номер не проходил. Она хоть и смотрела ему в рот, но своевольничала. Наказывать он не мог, потакать, считал не правильным. Вот и терялся, плавая в воспитательном процессе. Интересно было на него в те минуты смотреть. Естественно, мне приходилось вмешиваться, но за его спиной, втихаря. У меня был свой взгляд на воспитание. "Можно и нельзя". Эта программа на период, пока человечек сам не научится самостоятельно делать выбор. А потом уж он волен распоряжаться этими двумя направлениями сам. Я считала, что Адусю он балует, особенно этот год, когда узнал, сколько дочери пришлось выдержать, пока он сидел в тюрьме. На все безжалостные выходки сверстников девочка всегда отвечала:- "Мой папка ни в чём не виноват, вот увидите, его оправдают, и он вернётся к нам". Часто дело кончалось и кулачными боями. Ада смелая, а я нет. Перед скотством теряюсь. Мне хамили и я молчком, глотая обиды, шла прочь, оправдывая их и успокаивая себя, шептала на ходу: "Люди сошли с ума. Не ведая, что творят, идут на такой грех. В Христа тоже плевали и кидали камни, а он терпел и прощал". Но за своё счастье, я на все силёнки, отчаянно готова вести борьбу.
Вернувшись из того ада, он отдал нам с Адусей всю нежность, какую имел в своём арсенале… Мы буквально купались в его любви, чувствуя каждый день его заботу. Господи, и это было всего лишь несколько недель назад…
Ревущий гудок паровоза заставил оторваться от воспоминаний и заглянуть в окно. Ничего особенного. Темнота. И опять в такт гудящим колёсам и вздрагивающему вагону текли воспоминания, обрывки и какие-то отдельные слова, возможно важные в тот момент и лица… Я прокрутилась у окна до утра. Ночь подходит к концу, вон и яркая полоса рассвета разрезала небо. Вот бы и дороге так: скорее добежать до конечной точки пути. Мы на каждой станции и торможении думаем: "Вот конец!" Ан, нет! Поезд крутит колёса дальше. До чего же длительной и утомительной оказалась эта дорога. Бес конца и края леса, леса. Я сбилась со счёта, а Ада малюет на стенке полоски. Каждая — день. Встаёт солнце, льёт дождь, плывут вдаль далёкую облака…, а вокруг суровые лица, сведённые горем брови, сжатые губы и три потока: солдат, беженцев и раненных. Ах, эти вольные облака. Как было бы здорово забраться на них и поплыть к нему туда, назад, разыскать его. Ох, если б не дочь. Я бы непременно осталась. Могла быть ему полезной, мне приходилось не раз работать в госпитале медсестрой, перевязывала б раненых, вон их сколько: везут и везут. Ведь была же с ним всегда рядом неотлучно, почему же сейчас послушалась и уехала… Но как плохо оказывается, когда нет бабушек и родни. Ничего хорошего, когда нет близких рук и глаз, на которые можно передать Адусю. Можно, конечно, как и этих сирот оставить на время в приюте… Но Костя никогда не пойдёт на это. Он мне там покажет войну и фронт. Я тех немцев до конца жизни буду помнить. Остаётся одно: терпеть и ждать. Я готова. Только б вернулся, и скорее закончилась эта проклятая, укравшая моё счастье, война.
