— Где я?
— Вы ничего не помните? — наклонилась к нему Софья, стараясь закрыть половинку лица шарфом и поддерживая его голову.
— Нет…, а впрочем, вспоминаю… Княжна Софья, — он говорил медленно и тихо, с частыми переводами духа.
— Но вот и славно. Давайте испейте немного бульончика. Не капризничайте, не торопитесь, понемногу. А теперь полежите.
Он, с трудом сдерживая стон, в изнеможении упал на подушку.
— Что со мной?
— Простуда, сударь, повлёкшая за собой горячку. Но всё обошлось, слава Богу.
— Кто про меня знает? — волновался он.
Она успокоила:
— Никто. Я ходила за вами сама. Не волнуйтесь, граф. Вам это вредно. Давайте ещё глоточек бульона. Успокойтесь, беда, думается, миновала, сударь.
Он со слезами простонал:
— Софи, надо было дать мне умереть.
Она мягко укорила его:
— Ещё успеете. Ваше лицо красиво, а человек так устроен, что сначала воспринимает его, а потом уж душу, но это с одной стороны даже хорошо. Потому как даёт нам шанс почистить и привести в порядок своё сердце и голову. Это мне уже никогда не отмыться.
Он невольно усмехнулся, скорее над собой:
— Красиво и обнадёживающе, но это не по моим силам. Я не смогу. Пороки захватывают в этом мире меня быстрее, чем я успеваю на что-то настроиться. Мне нельзя доверять и на меня нельзя полагаться.
Она, осторожно промокая ему лоб, возразила:
— Полноте, граф, ваш случай не безнадёжен. У вас всегда есть возможность начать новую жизнь в отличие от моей, лицо другое не поставишь. Но пока не будем об этом вести беседу, надо вначале поправиться. Это болезнь легко заработать, а из её цепких лап вырваться совсем не просто.
Положение его, конечно, было трудное. Совесть и душа завели тело в тяжелейший лабиринт. Девушка старалась помочь ему. Граф ел и пил из её рук, что способствовало принятию его более спокойного и здорового вида. Владимир потихоньку стал сначала садиться, а потом и вставать, бродя тенью по её комнатам. Княжне прятать его не составляло труда, потому как после её собственных страданий все домашние привыкли к её запертым дверям и уединению, а также к ночным прогулкам и молчанию. Ела она тоже в своей комнате, потому, как из изувеченного рта пища иногда выпадала, люди против своей воли обращали внимания и Софья расстраиваясь, принималась рыдать или убегала. Потихоньку смирились с тем, что и пищу принимала она тоже у себя. Поэтому граф и остался не замечен в её покоях.
— Ещё немного и вы окрепнете, — радовалась она.
Он, поймав её ладошку, горячо зашептал ей:
— Надоел, ты потерпи, я скоро уйду. Всё решено, я еду воевать. Там крепкие руки и меткие глаза нужны…
Она, осторожно погладив его руку, сказала:
— Вы мне абсолютно не в тягость. Скорее вам со мной тяжело.
— Мне-то с чего? — оторопел он.
Она взволнованно заговорила:
— Не притворяйтесь граф. Я понимаю, какая это тяжесть для человека находиться со мной в одном помещении.
Теперь граф понял и поцеловав её ручку от всего иного отмахнулся.
— Ах, вот ты о чём… Меня это не напрягает княжна. Это правда, я не притворяюсь.
Она старалась есть так, чтоб он не видел её сведённого рта, а когда не получалось очень страдала. А Владимир, даже не придавая значения этому, замечая непорядок с ней, помогал девушке, отправляя продукт в её изуродованный рот или вытирая её губы салфеткой. Софья поначалу вспыхивала и отодвинув прибор переставала есть, а потом поняла, что помощь его естественна и отношение его к ней сейчас, как к маленькому ребёнку. Между ними установились, какие-то дружественно, родственные отношения.
— Мне жаль княжна, что я не в состоянии тебя отблагодарить, мне не чего тебе предложить, — гуляя ночью в саду, вздохнул он. — Я проигрался в пух и прах. За мной гонит целый воз неприятностей. Я мерзок, жалок…
Она подняла на него блестевшие слезами глаза и прошептала:
— Эти минуты общения, что подарили граф вы мне, скрасив моё одиночество, разве не подарок и не благодарность. Я рада, что была кому-то нужна. Может случиться так, что наши дороги никогда больше не пересекутся, ведь весной я уйду в подобающую уродам жизнь, а у вас будет шанс вернуться с Кавказа уважаемым человеком и героем. Хотя возможен вариант, что я буду стоять у церкви, прося подаяние, а вы, сжалившись, положите в мою грязную, замёрзшую ладонь копеечку.
— Что ты такое говоришь, — вдруг развернувшись, прижал он её к себе, — как можно на такое себя обречь, да и зачем? Я столько натворил, мне не полагается жить, а ты безвинный ребёнок, как можешь собой не дорожить. Подумаешь лицо. Можно же обходиться и без причуд света, уехать в имение, где никто не будет заставлять тебя краснеть и мучиться. Ты будешь хозяйкой своей жизни. А знаешь что, милая девочка, — возбуждённо заговорил он. — Я, кажется, придумал, что тебе надо сделать… Только не обижайся, послушай. Женщина может родить ребёнка для себя и не быть одинока. Ребёнку всё равно, как выглядит его мать, она для него всегда самая красивая, главное лишь бы была, — вздохнул он.
— Может быть, я про это не думала. Хотя из этого вряд ли что получиться.
— Позволь, но почему?
— Кто захочет лечь в постель с таким чудовищем и это нужно будет сделать не один раз, пока не будет уверенности в том, что ребёнок существует. Это раз. А второе, — дети растут и ему, наверняка, захочется носить имя отца. Ведь граф, вы знаете, какой статус у незаконнорождённых. Бастрюкам не сладко живётся на этом свете.
Он какое-то время шёл молча, а потом, волнуясь, заговорил:
— Княжна, с моей стороны это дерзость, но если такие услуги вам понадобятся, я готов их оказать. И письмо вам оставлю с признанием ребёнка, для меня это будет, как награда, я о таком и не мечтал. Знать, что после меня останется существо с моими глазами, улыбкой. Я постараюсь сложить голову достойно, чтоб у вас и ребёнка не было к моему имени претензий.
— И вы граф сделаете это?
— Если будет на то ваша воля.
— Это заманчиво, но жестоко по отношению к вам. Я не могу воспользоваться вашей минутой слабости или жалости ко мне.
Притянув её к себе, он убрал шарф с её изуродованной половины лица и, найдя губы, поцеловал. Она, замерев, пережила это и, заплакав, уткнулась в его грудь, обтянутую плащом.
— Я обидел?
— Вовсе нет, вы подарили мне счастье познать ещё и это. В моей короткой жизни не было такого, и уже теперь никогда не будет.
Переходя все барьеры приличия и дозволенности, он вновь притянул её к себе, покрыв солёное от слёз лицо поцелуями и обласкав неподвижный рот, проник вовнутрь. Княжна, изумлённо открыв большие, давно переставшие светиться радостью глаза, охнула и замерла в его руках. Её застывший взгляд не сходил с его лица, ловя на нем всё, что происходило сейчас в нём. Она ждала, что проявится непременно чувство отталкивающей брезгливости, неприятные ощущения от прикосновения к её уродству, насилование графом себя к близости с нею, но ничего этого не происходило. Перед ней было, охваченное волнением лицо, близкого ей, решительного человека. Софья растерялась.
