Нет, ты заметишь, еще как заметишь, иначе ты загремишь в
темницу, а я умру!— прогремел голос.
Кто ты, во имя всего святого?— испуганно и неохотно спросил
Эдди, и у него в голове кто-то (или, может быть, что-то) глубоко, с облегчением
вздохнул.
10
Он поверил, — подумал стрелок.— Благодарение всем богам,
ныне и присно и во веки веков, он поверил!
11
Самолет остановился. Надпись «ПРИСТЕГНИТЕ РЕМНИ» погасла.
Подали трап, который с мягким стуком коснулся переднего выхода. Они прибыли.
12
Есть место, куда ты можешь все это убрать, пока будешь
Проходить Таможню,— сказал ему голос.— Надежное место. А когда ты пройдешь
ритуал, получишь свои пакеты обратно и отнесешь их тому человеку, Балазару.
Люди уже поднимались с мест, доставали свои вещи из верхних
ящичков и пытались куда-то пристроить плащи, поскольку на улице, согласно
объявлению второго пилота, было слишком тепло.
Возьми свою сумку и куртку. Иди опять в это отхожее место.
Отхожее…
О. Туалет. Впереди.
Если они так уверены, что у меня что-то есть, они решат, что
я пытаюсь отделаться от товара.
Но Эдди уже понял, что это вряд ли имеет значение. Никто не
станет ломиться в дверь, чтобы не напугать пассажиров. К тому же, всем ясно,
что нельзя так просто спустить в унитаз самолета два фунта чистого кокаина, не
оставив никаких следов. Но это неважно, если голос действительно говорит
правду… что есть какое-то надежное место. Вот только как это может быть?
Неважно, черт тебя побери! ШЕВЕЛИСЬ!
Эдди встал. Он наконец-то врубился. Он, конечно, не видел
всего того, что видел Роланд с его многолетним опытом, отточенным долгими
мучительными тренировками, но он увидел лица стюардесс — их настоящие лица, те,
что скрывались за натянутыми улыбками и весьма своевременною заботой: сейчас
они выгружали коробки и сумки пассажиров из шкафа в передней части самолета. И
еще он увидел, как они поглядывают на него, быстро отводя глаза.
Эдди взял сумку. Взял куртку. Дверь к трапу уже открыли:
пассажиры двинулись по проходу. Дверь в кабину пилота тоже распахнулась, там
сидел капитан, тоже улыбаясь… и тоже поглядывая на пассажиров первого класса,
которые все еще собирали вещи: выискивал Эдди — нет, не выискивал даже, а брал
на мушку, — потом опять отводил глаза, кивал кому-то, ерошил напарнику волосы.
Эдди похолодел. Не в том смысле, что поимел холодную
индюшку, то есть отъехал, а просто похолодел: успокоился. Сам по себе, вовсе не
из-за голоса в голове. Холодность — иногда это то, что надо. Только нужно
держаться настороже, чтобы совсем уже не закоченеть.
Эдди пошел вперед, уже повернулся налево, к трапу… и вдруг
закрыл рот рукой.
— Что-то мне нехорошо, — выдавил он. — Извините.
Он рванул дверь у трапа к кабине пилота, слегка заблокировав
проход в салон первого класса, и открыл дверь в туалет справа.
— Боюсь, придется вам выйти из самолета, — резко проговорил
пилот, когда Эдди открыл дверь в туалет. — Это…
— Меня, кажется, сейчас вырвет. Мне не хотелось бы, чтобы
попало на ваши туфли, — ответил Эдди, — или же на мои.
Через секунду он уже был в туалете и запирал за собою дверь.
Капитан что-то сказал. Эдди не расслышал, что именно, да и не это главное.
Самое важное: он говорил, а не орал. Эдди был прав: никто не станет орать,
когда в салоне толпятся сотни две с половиною пассажиров, ожидающих своей
очереди на выход у единственной двери. Он внутри. Временно — в безопасности… ну
и какой ему с этого прок?
Не знаю, кто ты, но если ты здесь,— подумал Эдди, — ты бы
лучше чего-нибудь делал. И побыстрее.
На какой-то ужасный миг — ничего. Всего лишь миг, но в
сознании Эдди Дина он растянулся на целую вечность, как те турецкие тянучки
Бономо, которые Генри ему покупал каждое лето, когда они были еще детьми: если
он вел себя плохо, Генри дубасил его нещадно, если вел хорошо, Генри ему
покупал турецкие тянучки. Таким образом Генри справлялся со своими
обязанностями старшего брата во время летних каникул.
Боже мой, мне это все почудилось, Господи Иисусе, каким же
надо быть чокнутым…
Приготовься,— приказал строгий голос.— Я один не смогу, нам
надо вместе. Я могу ВЫЙТИ ВПЕРЕД, но один я не могу сделать так, чтобы ты ВЫШЕЛ
ТУДА. Нам надо вместе. Обернись.
До Эдди внезапно дошло, что он видит двумя парами глаз,
ощущает нервами двух тел (только нервы другого тела были не все на месте; их
просто не было, а на месте их была боль), чувствует десятью чувствами, думает
двумя мозгами, кровь его перекачивают два сердца.
Он обернулся: в стене туалета была дыра, размером с дверной
проем. Сквозь эту «дверь» он увидел серый песчаный пляж и волны цвета старых
спортивных носков, разбивающиеся о берег.
Он услышал плеск волн.
Почувствовал запах соли, такой же горький, как запах слез.
Проходи.
Кто-то уже стучал в дверь туалета и говорил ему, чтобы он
вышел немедленно и сошел с самолета.
Проходи, черт возьми!
Эдди со стоном шагнул к двери… запнулся… и упал в другой
мир.
13
Он медленно поднялся на ноги, чувствуя, что порезал правую
ладонь о ракушку в песке. Он тупо уставился на кровь, что струилась по линии
жизни, а потом вдруг увидел, что справа от него поднимается на ноги еще один
человек.
Эдди отшатнулся, его ощущение полной дезориентации и
какой-то туманной путаницы сменилось внезапно неподдельным ужасом: человек этот
мертв и не знает об этом. Лицо изможденное. Кожа натянута на костях лица, как
ошметки материи — на тонких металлических углах, причем так туго, что материя
вот-вот порвется. Кожа, вроде, была здоровой, если не считать лихорадочных
красных пятен на каждой скуле, с обеих сторон на шее под нижней челюстью и
круглой отметины между глаз, как у ребенка, который пытается изобразить у себя
на лбу индийский знак касты.
А глаза его — голубые, спокойные, мудрые — были исполнены
жизни, какой-то жуткой и цепкой живучести. Одет он был в темное одеяние из
какой-то домотканой материи. Черная рубашка с закатанными рукавами так выцвела,
что стала серой. Штаны очень напоминали джинсы. На бедрах — перекрестные ремни
с патронташами, вот только патронов почти не осталось. В двух кобурах — по
револьверу. Похоже на 45 калибр, но какого-то древнего года выпуска. Гладкое
дерево рукояток, казалось, светится своим собственным внутренним светом.
