Пока.
Роланд ходил за водой вчера, и хотя сегодня была очередь
Эдди, стрелок пошел снова: закинул за плечо опустевшие бурдюки и удалился, не
сказав ни слова. Эдди эта с его стороны любезность показалась весьма
подозрительной. Эдди совсем не желал умиляться такому великодушному жесту — да
и вообще всему, что делал Роланд, уж если на то пошло, — но все-таки он
невольно был тронут.
Она же внимательно его выслушала, не проронив ни слова и
глядя ему прямо в глаза. Иной раз Эдди казалось, что она старше его лет на
пять, иной раз — на все пятнадцать. И только в одном он был уверен на сто
процентов: он потихоньку в нее влюблялся.
Когда он закончил, она еще какое-то время сидела молча,
теперь — глядя мимо него, на морские волны, из которых на закате выйдут хищные
омары со своими непонятными вопросами. Их он ей описал в красках. Пусть она
лучше сейчас испугается — чуть-чуть, — чем придет в ужас потом, когда они
выползут в поле зрения. Про себя он предположил, что, когда дело дойдет до
того, чтобы их скушать, она поначалу не станет к ним прикасаться после того,
как услышала, что они сделали с пальцами Роланда, а потом еще их увидит своими
глазами. Но потом голод все-таки возобладает над этими дид-а-чик и дуд-а-чум.
Взгляд ее был устремлен вдаль — в пространство.
— Одетта? — тихонько позвал он спустя, наверное, пять минут.
Она сказала ему, как ее зовут. Одетта Холмс. Ему показалось, что это
великолепное имя.
Она посмотрела на него, очнувшись от задумчивости. Слегка
улыбнулась. Сказала одно только слово:
— Нет.
Он лишь поглядел на нее, не в силах найти подходящий ответ.
До теперешнего момента он даже представить себе не мог, каким может быть
безграничным это бесхитростное отрицание.
— Я не понимаю, — признался он наконец. — Что вы сейчас
отрицаете?
— Вот это все. — Одетта описала рукою широкий круг (Эдди еще
заметил, какие у нее сильные руки — нежные, но очень сильные), включающий море,
и небо, и пляж, и неровную гряду гор, на склонах которой стрелок, вероятно,
искал сейчас воду (или, быть может, его пожирало какое-то новое и занимательное
чудовище, впрочем, сейчас Эдди было не до того), короче говоря, включающий весь
этот мир.
— Я понимаю, что вы сейчас должны чувствовать. Поначалу мне
тоже все это казалось каким-то ненастоящим. Невсамделишным.
Но так ли? Теперь, оглядываясь назад, он понимал, что тогда
он просто смирился, принял все без вопросов, может быть, потому, что ему было
худо, ему безумно хотелось ширнуться, его буквально ломало.
— Вы потом свыкнетесь.
— Нет, — повторила она. — Я уверена, что случилось одно из
двух, и даже не важно — что. Я по-прежнему в Оксфорде, штат Миссисипи. А это
все — не на самом деле.
Она продолжала говорить. Если бы голос ее был чуть громче
(или, возможно, если бы он не влюблялся в нее), ее речь вполне бы сошла за
пространную лекцию. Но для Эдди все это звучало гораздо лиричней, чем просто
лекция.
За одним исключением, — твердил он себе. На самом деле все
это бесполезно, и тебе еще предстоит убедить ее в этом. Для ее же блага.
— У меня, наверное, была какая-то травма. Головы, —
закончила она. — Они там в Оксфорде мастера орудовать топорищами и дубинками.
В Оксфорде.
Название отозвалось в сознании Эдди смутным аккордом
узнавания. То, как она произнесла это слово, почему-то напомнило ему Генри…
Генри и мокрые пеленки. Почему? Что? Теперь это уже не имело значения.
— Вы хотите сказать, вы считаете, что это — сон, а вы пребываете
в бессознательном состоянии?
— Или в коме, — сказала она. — И не надо смотреть на меня
так, как будто вы думаете, что я говорю ерунду. Потому что это не ерунда.
Взгляните сюда.
Она аккуратно приподняла волосы над левым ухом, и Эдди
увидел, что она носит прическу с косым пробором вовсе не потому, что следует
моде. Пониже края волос «красовался» уродливый шрам от старой раны, а кожа на
нем была не коричневая, а серовато-белая.
— Похоже, что в жизни вам здорово не повезло, — сказал Эдди.
Она раздраженно пожала плечами.
— Иногда не везло, иногда наоборот. Возможно, одно другим
уравновешивалось. Я показала вам этот шрам лишь потому, что я тогда была в коме
целых три недели. Мне было пять лет. И я видела сны. Много снов. Я не помню,
что мне тогда снилось, но мама потом рассказывала, что они с папой знали, что
пока я разговариваю во сне, я не умру, а я, похоже, разговаривала все время,
хотя мама мне говорила, что они разбирали на дюжину одно слово. Но я помню, что
эти сны были почти как настоящие. Как наяву.
Она помедлила, оглядевшись по сторонам:
— Такие же реальные, как все это. Как вы, Эдди.
Когда она назвала его по имени, Эдди почувствовал, как по
рукам у него побежали мурашки. Вот именно — мурашки, а не хухры-мухры.
— И он, — она вздрогнула. — Он, по-моему, реальней всего.
— Мы настоящие. Я хочу сказать, мы реальные, что бы вы там
ни думали.
Она улыбнулась ему по-доброму, хотя, как очевидно, не
поверила ни единому слову.
— А как это случилось? — спросил Эдди. — Откуда у вас этот
шрам?
— Какое это имеет значение? Я просто хочу подчеркнуть, что
случившееся однажды может вполне повториться.
— И все-таки мне любопытно.
— Меня ударили кирпичом. Это случилось, когда мы в первый
раз съездили на север, в городок Элизабет, в штате Нью-Джерси. Ехали мы на
поезде, в вагоне для Джима Кроу.
— Для кого?
Она недоверчиво, едва ли не пренебрежительно, покосилась на
него.
— Вы где жили, Эдди? В бомбоубежище?
— Я из другого времени, — пояснил он. — Могу я спросить,
сколько вам лет, Одетта?
— Мне уже можно голосовать, но до пенсии все-таки
далековато.
— Вы, как я понимаю, меня тем самым на место ставите.
— Но все же, надеюсь, не грубо, — и снова она улыбнулась
своей лучезарной улыбкой, и по рукам его вновь пробежали мурашки.
— Мне двадцать три, — сказал он. — Только я родился в
1964-том — как раз в том году, когда Роланд вас сюда притащил.
— Но это же полный бред.
— Отнюдь. Я жил себе мирно в 1986, когда он перетащил меня.
— Да уж, — сказала она, чуть погодя, — это действительно
аргумент весомый в пользу вашего утверждения, что все это — реальность, Эдди.
