Вот и июнь. Бежит по Лиссабону нерадостная весть, что в этом году во время шествия в праздник Тела Христова не будет ни старинных фигур гигантов, ни шипящей змеи, ни огнедышащего дракона, ни потешной тавромахии со смирными нетелями вместо быков, не будет и городских плясок, ни ксилофонов, ни свирелей, ни царя Давида, пляшущего перед скинией.
[56]
И спрашивают себя люди, что же это будет за шествие, если не могут шуты из Арруды оглашать улицы своими бубнами, если женщинам из Фриеласа запретили плясать шакойну, если даже танца со шпагами и того не будет, если не проедут на фурах малые копии замков, если не будут играть на волынках и тамбуринах, если не будет танца кривобокой красотки, если не проплывет на мужских плечах лодка святого Петра, если не будут шалить нимфы и сатиры, прозрачно намекая на другие шалости, что же за шествие будет, какая от него радость, разрешили бы хоть повозку огородников, не слышать нам на сей раз шипенья змеи, ой, кузен, я вся дрожала, когда она извивалась с шипеньем, такая дрожь пробирала, словом не сказать.
Спускается народ на Террейро-до-Пасо поглядеть на приготовления к празднику, недурно, совсем недурно, колоннада в шестьдесят одну колонну и с четырнадцатью пилястрами, восемь метров в высоту, в длину же сооружение насчитывает свыше шестисот метров, четыре фасада, а рельефам, медальонам, пирамидам и прочим украшениям несть числа. Народу по нраву убранство в новом вкусе, и так разубрана ведь не только площадь Террейро-до-Пасо, достаточно поглядеть на эти улицы, всюду навесы, а шесты, на которых навесы держатся, украшены шелком и золотом, с навесов свисают раззолоченные щиты, на одном изображена дароносица со святыми дарами, вся в сиянии, на другом герб патриарха, это на двух, а на остальных гербы сенатской палаты, А окна-то, погляди-ка на окна, правильно говорили тут, глазам утешно глядеть на занавеси из пунцовой камки с золотой бахромой, Такого мы еще не видывали, и народ уже почти смирился, один праздник у него отняли, зато другим потрафят, нелегко решить, где проигрыш, где выигрыш, может, кому одно, кому другое, не без причины же золотых дел мастера заявили, что иллюминацию всех улиц берут на себя, может статься, по той же причине обтянуты камкою и шелком все сто сорок девять колонн, что украшают арки Новой улицы, а что, если это всего лишь способ сбыть товар, нынче таким манером, а завтра выдумают что-нибудь и похуже. Идут люди, доходят до конца улицы и поворачивают обратно, но даже пальцем не притрагиваются к роскошным тканям, довольствуются тем, что глаза ими тешат, да еще атласом, которым разубраны лавки под арками, можно подумать, в наших краях воцарилось полнейшее доверие, однако же у дверей каждой лавки стоит черный раб, в одной руке дубинка, в другой тесак, кто осмелеет, схлопочет по спине, а ежели смельчак зайдет слишком далеко, полицейские тут как тут, А ну-ка, живо в Лимоэйро, что поделаешь, остается повиноваться, ну и упустишь возможность поглазеть на процессию, по сей причине в праздник Тела Христова краж не много.
И волю у людей красть не будут. Наступило новолуние, в эту пору у Блимунды глаза такие же, как и у всех людей, все едино, натощак или на полный желудок, а потому на душе у нее покойно и радостно, пускай себе воля каждого что хочет, то и делает, хочет в теле остается, хочет улетает, будет мне отдых хоть на время, но вдруг приходит ей в голову неожиданная мысль и смущает ей дух, сказала она тихонько Балтазару, А какой облачный сгусток увидела бы я в Теле Господнем, в плотском его теле, а Балтазар в ответ, тоже шепотом, Такой оказался бы, наверно, что поднял бы один пассаролу, и Блимунда прибавила, Может статься, все, что здесь мы видим, сгусток воли Божьей.
Байки однорукого и ясновидящей, у него чего-то в нехватке, у нее в избытке, надо простить их за то, что у них на все не общепринятые мерки, а свои и что они толкуют о столь возвышенных материях, когда в сгустившихся уже сумерках разгуливают по улицам между Россио и Террейро-до-Пасо в толпе других гуляющих, которые нынче ночью спать не лягут и, как Балтазар с Блимундою, топчут красный песок и травы, которыми крестьяне из прилежащих деревень по приказу властей усыпали мостовые, так что никто не видывал города опрятней, чем Лиссабон, хотя в обычные дни не сыщется города грязнее. За окнами дамы доделывают прически, огромные сооружения из накладных волос и блестящих украшений, скоро выставят их на всеобщее обозрение, выглянув в окна, но ни одной не хочется быть первой, само собой, сразу же привлечешь взгляды всех прохожих и зевак, но это радость недолгая, потому что, когда отворится окно напротив и покажется в нем другая дама, соседка, а потому соперница, все, кто сейчас глядят на меня, начнут глазеть на нее, мне этого не вынести, я ревнива, тем паче что она омерзительно уродлива, а я божественно прекрасна, у нее рот до ушей, а у меня ни дать ни взять бутон розы, и прежде чем она успеет предложить стихотворцам фразу для импровизации, я крикну им, Вот вам фраза. Что касается состязания стихотворцев, импровизирующих глоссы на заданную фразу,
[57]
то в самом выгодном положении оказываются те дамы, которые живут в нижних этажах, поклонники тотчас же начинают ломать себе голову в поисках размера и рифм, между тем с верхнего этажа того же дома предлагается еще фраза, даме приходится повысить голос, иначе не расслышат, а тем временем первый, кто успел уже состряпать глоссу, выкрикивает ее, и соперники, злясь и досадуя, холодно глядят на поэта, уже сподобившегося знаков признательности со стороны сеньоры, и они подозревают, что и фраза, и глосса были подготовлены заранее, эти двое сговорились, и, надо думать, не только по поводу глоссы. Терзаются соперники такого рода подозрениями, но помалкивают, грешки ведь за всеми водятся.
Ночь жаркая. Проходят люди, играют кто на чем, поют, мальчишки друг за другом гоняются, сущее наказание, всегда такими были, от сотворения мира, неисправимы, путаются в юбках у женщин, получают пинки и подзатыльники от мужчин, сопровождающих дам, и, вывернувшись, строят рожи и показывают кукиш, затем снова пускаются бежать, снова за кем-то увязываются. А то затевают потешную тавромахию, за быка широкая доска, к ней прикреплены два бараньих рога, иной раз непарные, и срезанная агава, выставившая свои колючки, вооружившись этой доской и прижав ее к груди, один из мальчишек изображает быка, бросается на прочих участников боя с благородной яростью, испускает рев от воображаемой боли, когда в зеленую плоть агавы втыкаются деревянные бандерильи, но, если бандерильеро промахнулся и задел быка, благородства как не бывало, сорванцы снова гоняются друг за другом, бесчинствуют, мешая поэтам, которые просят повторить заданную фразу, переспрашивая даму, что сидит у окна наверху, Как вы сказали, а она в ответ жеманно, Лечу я, несомая тысячей пташек, и в сей возне, потехах и стычках протекает ночь на улицах, в домах же угощаются горячим шоколадом и поют грустные романсы-солау, а когда занимается рассвет, начинают собираться войска, во время процессии они выстроятся шпалерами, всем справили новые мундиры в честь таинства Святой Евхаристии.
