Отец Бартоломеу ди Гусман, опершись локтями о крышку клавесина, ответил Скарлатти лишь долгим взглядом, и, покуда оба молчат, скажем мы, что плавная эта беседа меж португальским священником и итальянским музыкантом, быть может, и не является чистым вымыслом, быть может, это допустимое толкование фраз и похвал, коими, без сомнения, обменивались эти двое в течение нескольких лет в стенах дворца и за его пределами, как будет видно из дальнейшего. А если кто-нибудь подивится, как же этот самый Скарлатти за столь недолгий срок успел выучиться португальскому языку, во-первых, не будем забывать, что он музыкант, а во-вторых, да будет известно, что язык наш не чужд ему вот уже семь лет, ибо в Риме он состоял на службе у нашего посла и в своих странствиях по свету, по дворцам королей и епископов, не забыл того, чему выучился. Что же касается учености беседы, меткости и отточенности слога, тут не обошлось без вмешательства.
Вы правы, проговорил священник, но ведь тогда выходит, что человеку не дано свободы решить, что коснулся он истины, в то время как коснеет он в заблуждении, Точно так же не дано ему свободы, когда он предполагает, что коснеет в заблуждении, а на самом деле коснулся истины, отвечал музыкант, и тотчас промолвил священник, Вспомните, когда вопросил Пилат Иисуса, что есть истина, и сам он не стал дожидаться ответа, и Спаситель не дал ему оного, Быть может, знали оба, что на этот вопрос нет ответа, Но ведь тогда, значит, Пилат был в том же положении, что Иисус, В сущности, так оно и было, Если музыка столь отменно учит искусству аргументации, я хочу быть музыкантом, а не проповедником, Признателен за лестные слова, но хотел бы я, сеньор отец Бартоломеу ди Гусман, чтобы музыка моя обрела когда-нибудь дар излагать, противопоставлять и подводить к выводам, что присуще проповеди и речи, Хотя, сеньор Скарлатти, если вдуматься толком в то, что говорится, как там ни излагай и ни противопоставляй, по большой части все это лишь дым да туман, а выводы и вовсе ничто. На это музыкант ничего не ответил, и священник докончил мысль свою, Всякий честный проповедник это чувствует, отходя от кафедры. Сказал в ответ итальянец, пожав плечами, После музыки наступает молчание и после проповеди тоже, сколько бы ни хвалили проповедь и сколько бы ни рукоплескали музыке, может статься, на самом деле только и существует, что молчание.
Вышли Скарлатти и Бартоломеу ди Гусман на Террейро-до-Пасо и там расстались, музыкант пошел бродить по городу и сочинять свои мелодии, пока не приспело время начать репетицию в королевской часовне, священник вернулся к себе в дом, из окон которого виднелась река, низина Баррейро на другом берегу, холмы Алмады и Прагала, а там, дальше, отсюда не видать, начинается Кабеса-Сека-до-Бужио, какой ясный день, когда Бог творил мир, он не вымолвил Fiat,
[62]
будь оно так, весь мир свелся бы к одному слову, нет, Бог созидал, свершал деяния, создал море и прошел его путями, затем создал землю, чтобы можно было выйти на сушу, в одних местах медлил, другие миновал, не удостоив взглядом, а здесь отдыхал и, поскольку никто из людей за ним не подглядывал, искупался в водах Тежо, вот потому-то чайки, которые все еще помнят об этом, собираются на берегу такими огромными стаями, все ждут, что Бог снова выкупается в Тежо, это, конечно, не те чайки, что видели его, но они благодарны Создателю за сотворение чаек. А к тому же хотят знать, очень ли постарел Бог. Пришла вдова жезлоносца, сказала священнику, что обед на столе, внизу проскакала рота конников, вооруженных алебардами, они сопровождали чью-то карету. Отбившись от сестер своих, чайка парила над черепичной кровлей, ее поддерживал ветер, что дул с земли, и священник пробормотал, Благословенна буди, птица, и в сердце своем постиг он, что сотворен из той же плоти и той же крови, что она, его прохватила дрожь, словно от ощущения, что на спине у него вырастают крылья, и когда чайка исчезла, он почувствовал себя одиноким, точно в пустыне, Но ведь тогда значит, Пилат был в том же положении, что Иисус, вспомнилось вдруг ему, и он вернулся к действительности, его знобило, словно он был наг, все тело саднило, словно кожу свою он оставил в материнском чреве, и тогда сказал он, Бог един.
Весь остаток дня провел отец Бартоломеу Лоуренсо взаперти у себя в комнате, стеная и воздыхая, к вечеру стемнело, вдова жезлоносца постучала в дверь и сказала, что ужин готов, но священник от еды отказался, словно готовил себя для большого пощения, дабы обрести новые очи разума, более острые, хотя и не было у него никаких соображений относительно того, что же еще следует уразуметь после того, как возгласил он перед чайками тезис о единстве Бога, и это было проявление высшего мужества, ибо даже ересиархи не отрицают, что Бог един, но отца Бартоломеу Лоуренсо учили, что Бог есть един в сути своей, но един в трех лицах, и вот нынче все те же чайки заставили священника усомниться. Стало совсем темно, город спит, а если и не спит, то умолк, лишь время от времени доносится перекличка часовых, выставленных на случай высадки французских корсаров, и Доменико Скарлатти, затворив двери и окна, садится за клавесин, что за нежная музыка льется в лиссабонской ночи, проникая сквозь щели и дымоходы, слышат ее солдаты португальской лейб-гвардии и немецкой тоже, и понятна она как тем, так и другим, слышат ее сквозь сон матросы, спящие в холодке на палубе, и, проснувшись, они узнают эти звуки, слышат ее бродяги на Рибейре, устроившиеся под вытащенными на сушу перевернутыми лодками, слышат ее монахи и монахини тысячи монастырей и говорят, То ангелы Божии, земля сия чудесами обильна, слышат ее убийцы, прикрывающие лица плащами, и те, кого приканчивают они кинжалами, и кто, заслышав эту музыку, не просит позвать исповедника и умирает, очистившись от всех грехов, услышал ее узник Святейшей Службы у себя в подземной камере, а стражник, находившийся поблизости, схватил его за горло и задушил, убийством избавив от смерти куда более мучительной, слышат ее Балтазар с Блимундой, хотя они так далеко отсюда, и спрашивают друг друга, что это за музыка, но раньше всех услышал ее Бартоломеу Лоуренсо, живущий поблизости, и, встав с постели, зажег он светильник и отворил окно, чтобы лучше было слышно. Со звуками музыки влетели в окно и крупные комары, сели на потолке, да там и остались, сперва покачались на долгих лапках, потом оцепенели, словно крохотное пятнышко света их не влекло, а может, их заворожило поскрипыванье пера, сел за стол отец Бартоломеу Лоуренсо и стал писать, Et ego in illo.
[63]
И я в нем, вот что значат эти латинские слова, и когда рассвело, он все еще сидел и писал, то была проповедь ко Дню Тела Господня, а телом священника комары в ту ночь так и не полакомились.
Несколько дней спустя, когда Бартоломеу ди Гусман был в королевской часовне, итальянец подошел и заговорил с ним. Обменявшись приветствиями, они вышли в одну из дверей, что находятся под балконами короля и королевы и ведут на входную галерею. Там они вступили в беседу, поглядывая временами на шелковые шпалеры, развешанные по стенам и изображающие сцены из истории Александра Македонского, Триумф Веры и Торжество Евхаристии по рисункам Рубенса, историю Товита и сына его Товия по рисункам Рафаэля, взятие Туниса, если когда-нибудь загорятся эти шпалеры, ни одной шелковой ниточки от них не останется. Тоном намеренно небрежным, подчеркивающим, что разговор пойдет о пустяках, Доменико Скарлатти сказал священнику, У короля есть малая копия собора Святого Петра в Риме, вчера он соблаговолил пригласить меня присутствовать при том, как он собственноручно собирает этот собор, великая честь для меня, Мне-то он никогда сей чести не оказывал, но признаюсь в том без всякой зависти, напротив, я счастлив, что итальянской нации оказана подобная честь в лице одного из сынов ее, Я слышал, государь весьма поощряет зодчество, может статься, именно по сей причине ему так нравится воздымать собственноручно купол святого храма, пусть в малых размерах, Да, совсем иными будут размеры храма, что возводится в Мафре, колоссальное строение, ему будут дивиться грядущие столетия, Сколь многообразны деяния рук человеческих, столь же многозвучны мои, Вы разумеете руки, Разумею деяния, едва вознесутся и сразу канут в небытие, Вы разумеете деяния, Я разумею руки, что было бы с ними, когда б не память и не бумага, на которой я все записываю. Вы разумеете руки, Я разумею деяния.
