Коротко прожужжал шмель над дверью, и словно бы говорили
гостю «Добро пожаловать» итальянский паж, крутой пролет лестницы и взглянувший
сверху, а теперь почтительно дожидающийся, пока гость поднимется, Пимента,
слегка согбенный от учтивости или от постоянного таскания тяжестей: Добрый
вечер, сеньор доктор, а теперь на площадке появляется и управляющий Сальвадор,
произносящий те же слова, но только отчетливей и разборчивей, и обоим ответил
Рикардо Рейс, и в этот миг не управляющий, коридорный и постоялец обменивались
приветствиями, а просто три человека улыбались друг другу, радуясь встрече
после столь долгой разлуки — с самого утра ведь, вообразите только, не виделись
и, Боже, до чего же истосковались. А войдя в свой номер и увидев, как чисто там
все прибрано — ни морщинки на туго натянутом покрывале, ни пятнышка на зеркале,
если, конечно, не считать тех, что сами собой возникают от старости, и
умывальник блещет чистотой — Рикардо Рейс даже испустил вздох удовлетворения.
Он переоделся, скинул уличные башмаки, заменив их более легкими, приоткрыл одно
из окон — словом, проделал все, что полагается делать человеку, который пришел
к себе домой и которому хорошо дома, — после чего уселся в кресло отдохнуть.
Да, он пришел к себе, а верней — пришел в себя, да не пришел, а стремительно
влетел, можно даже сказать — вломился. Ну-с, спросил он, что дальше? Ну-с,
Рикардо или как там тебя, что дальше? спросили бы другие. И внезапно он
осознал, что истинной целью его путешествия было вот это самое мгновение и что
время, протекшее с той поры, как он ступил на пирс Алкантары, тратилось, с
позволения сказать, на причаливание и бросание якоря, на замер глубины, на
отдачу швартовов: именно этим занимался он, покуда искал отель, читал газеты
сначала и потом, отправлялся на кладбище, обедал на Байше, шел вниз по улице
Восстановителей, и тем же самым были внезапная тоска по гостиничному номеру,
всеобъемлющий порыв добрых чувств, и радушный прием, оказанный ему Пиментой и
Сальвадором, и, наконец, эта безупречная постель, настежь открытое окно — от
ветра распахнулось да так и осталось — и легкие, трепещущие, словно крылья,
шторы. И что теперь? Вновь пошел дождь, стуча по крышам, будто просеивали песок
сквозь сито: от этого монотонного звука человек, как под гипнозом, впадает в
сонную истому, и, должно быть, в неизреченном милосердии своем Господь, когда
наслал свой великий потоп, усыплял таким вот образом людей, чтобы смерть им
была легка: вода, струйками и ручейками вливаясь через рот и ноздри, мягко заполняла
легкие, и закупоривала одну альвеолу за другой, и затопляла всю емкость тела
человеческого — сорок дней и сорок ночей во сне и под дождем — и люди медленно
погружались на дно, отяжелев от воды и наконец-то став тяжелее воды, именно так
все это и происходило, вот и Офелия плыла по течению, продолжая петь, но ей-то
ведь придется умереть еще до конца четвертого акта, каждый спит и умирает на
свой манер, но это мы так считаем, а потоп продолжается, время льет ливмя,
время топит нас. Навощенный пол покрылся каплями дождевой воды, натекшей из
открытого окна на подоконник, собравшейся на полу лужицей: есть такие беспечные
постояльцы, не уважающие чужой труд: они, верно, полагают, что пчелы не только
произвели воск, но и покрыли им паркет, а потом и натерли его до блеска, ан нет
— это делают не пчелы, на то есть гостиничная прислуга, и не будь ее,
сверкающие дубовые шашки очень скоро потускнели бы, стали клейкими и липкими, и
не замедлил бы появиться управляющий во всеоружии упреков и взысканий, такая уж
у него должность — бранить и взыскивать, на то мы в этом отеле и поставлены,
чтобы чтить и прославлять хозяина или полномочного его представителя
Сальвадора, о чем нам уже ведомо, и примеры чего нам были уже явлены. Рикардо
Рейс подскочил к окну, затворил его, газетами промокнул и растер самую большую
лужу на полу и, не имея иных средств для полного устранения этой маленькой
аварии, позвонил. В первый раз, подумал он, словно сам перед собой извинялся.
Послышались шаги в коридоре, а потом деликатное постукиванье
костяшками пальцев в дверь, и раздавшееся в ответ «Войдите» прозвучало не в
повелительном, а в просительном наклонении, и когда горничная вошла в номер,
Рикардо Рейс, еще не успев даже взглянуть на нее, сказал: Я не заметил, что
окно открыто, а тут вдруг начался ужасный ливень, и вот какая лужа натекла, — и
осекся, потому что получились у него три пятистопных стиха: как же это он,
Рикардо Рейс, сочинитель логоэдических од, написанных алкеевой или сапфической
строфой, опустился вдруг до расхожих размеров, до банальной строфики, едва не
прибавив, чтобы уж получился настоящий и самый заурядный катрен, четвертую
строку, ломающую в угоду смыслу ритм м метр: Не затруднит ли вас, однако она и
не потребовалась — горничная и так поняла, что от нее требуется, вышла и
вернулась с ведром и тряпкой, стала на колени и, изгибаясь всем телом в такт
движениям рук, вернула, насколько это возможно, паркет в подобающее ему
состояние, с тем, чтобы завтра навощить и натереть поврежденное место: Еще
что-нибудь угодно, сеньор доктор? Нет, большое вам спасибо, и тут они оба
взглянули друг на друга, дождь припустил еще сильней, рассыпая по стеклам
барабанную дробь, от которой спящие должны были бы в ужасе повскакать с
постелей. Как вас зовут? И она ответила: Лидия, сеньор док-гор, и добавила: К
вашим услугам, сеньор доктор, а, может быть, сказано было совсем иное и гораздо
громче, ну, например: Вот она, я, и эту недопустимую вольность она допустила с
позволения управляющего, сказавшего: Ты вот что, Лидия, прояви-ка побольше
внимания к гостю из двести первого, к доктору Рейсу, она и проявила, да он
словно не заметил, разве что, как ей показалось — повторил еле слышно, будто
прошелестел, ее имя — Лидия — кто его знает зачем, может, чтобы не забыть,
когда снова придется ее позвать, есть такие люди, повторяют что им ни скажи,
люди-то на самом деле склонны обезьянничать, да и как же им иначе учиться, и
вероятно, эта мысль тут уж совсем некстати, ибо пришла она в голову не Лидии,
и, раз уж мы дали горничной имя, то дадим ей и выйти из номера, подхватив ведро
и тряпку, а сами посмотрим, как иронически улыбается Рикардо Рейс, ибо эта
складка губ не обманывает, и когда тот, кто придумал иронию, придумал иронию,
он должен был придумать и усмешку, обозначающую это чувство или свойство, что
потребовало гораздо большего труда, Лидия, произносит он и улыбается. С улыбкой
же роется он в ящике стола, где лежат его стихи, его сапфические оды и,
перебирая листки, читает несколько строк: Лидия, сядем рядом, будем следить за
теченьем, Розы милы мимолетные, Лидия, Лидия, знанье отринем, Жизнь, Лидия,
смерти гнуснее, и уже даже тени иронии не осталось в его улыбке, если
позволительно назвать улыбкой раздвинутые над зубами губы, словно это игра
лицевых мускулов превратила ее в оскал, свела лицо страдальческой гримасой. Но
и это продлится недолго. Склоненное над листом бумаги лицо Рикардо Рейса, будто
отражение в дрожащем зеркале воды, обретает знакомые очертания, совсем скоро он
сумеет узнать себя и сказать: Это я, сказать безо всякой иронии, без
отвращения, удовлетворившись тем, что не ощущает даже удовлетворения и не
столько тем, кто он есть, сколько тем, где пребывает — так поступает тот, кто
больше ничего не желает, или знает, что больше ничего не может обрести, а
потому желает лишь того, что и так принадлежит ему. Гуще полумрак, царящий в
номере, должно быть, какая-нибудь черная, чернейшая — вроде тех, что были
призваны в свое время для потопа — туча проползает в это самое время по небу, и
мебель впадает во внезапный сон. Рикардо Рейс водит рукой в воздухе, будто
ощупывает сероватую тьму номера, а потом, едва различая слова, которые выводит
на бумаге, пишет: Я прошу у богов, чтоб они даровали мне милость ничего у богов
не просить, а написав, не знает, что еще сказать, случается такое: до
определенного момента то, что мы говорим или пишем, нам представляется важным и
оттого лишь, что невозможно было заглушить звуки, угасить знаки, но вот
приходит этот миг, и искушает нас немота, обольщает неподвижность, овладевает
нами желание уподобиться богам, безмятежным, безмолвным, безучастным. Рикардо
Рейс садится на диван, откидывает голову, закрывает глаза, чувствуя, что может
уснуть, а ему ничего другого и не надо, и вот уже в полусне встает, открывает
платяной шкаф, вынимает оттуда одеяло и заворачивается в него и вот теперь и
вправду засыпает, и видит во сне, будто солнечным утром он идет по улице
Оувидор в Рио-де-Жанейро, идет налегке по причине жары и вдруг слышит в
отдалении выстрелы и взрывы, однако не просыпается, не впервые снится ему это,
не просыпается даже и от того, что раздается стук в дверь и звучит настойчивый
женский голос: Звали, сеньор доктор?
