Что ж, скажем, что Рикардо Рейс оттого заснул так крепко,
что прошлой ночью спал плохо; скажем, что все эти взаимозаменяемые обольщения и
искушения, неподвижность и всему на свете созвучная немота — суть обманы,
порожденные ложно-духовной глубиной; скажем, что боги здесь совершенно ни при
чем, а Рикардо Рейсу по праву давнего знакомства мы могли бы сказать перед тем,
как он заснул, будто простой смертный: Сон тебя погубит. Однако на столе лежит
листок бумаги, и на нем написано: Я прошу у богов, чтоб они даровали мне
милость ничего у богов не просить, и, стало быть, она непреложно существует, и
дважды существуют все эти слова — и сами по себе, и в этой последовательности —
их можно прочитать, они выражают некое чувство, и вне зависимости от того, есть
боги или нет их, заснул или нет эти слова написавший — очень может быть, что
все обстоит не так просто, как мы поначалу тщились представить. Когда Рикардо
Рейс просыпается, в номере царит ночная тьма. Последний свет, еще проникающий
снаружи, сочится сквозь помутнелые от дождя стекла, сеется сквозь шелковое сито
полузадернутых штор, а там, где они раскрыты, собирается гуще. Отель,
погруженный в безмолвие, похож на замок Спящей Красавицы, который она уже
покинула, а, может быть, и вовсе никогда в нем не бывала, и все спят —
Сальвадор, Пимента, официанты-галисийцы, мэтр и постояльцы, паж эпохи
Возрождения, и замерли стрелки часов над площадкой лестницы, но внезапно
слышится жужжание у входной двери: наверно, это принц явился поцеловать Спящую
Красавицу, да опоздал, бедняга. Рикардо Рейс отбрасывает одеяло, коря себя за
то, что заснул не раздеваясь, не в его привычках потворствовать слабостям, он
неуклонно следует приличиям и не позволяет себе распускаться, и даже
шестнадцать лет, проведенные под умягчающим воздействием Тропика Козерога, не
заставили его поступиться ни природой своей, ни одой, причем до такой степени
простирается этот ригоризм, что можно подумать: он старается быть и выглядеть
таким, словно боги не спускают с него зоркого взгляда. Рикардо Рейс, как если
бы дело происходило утром, и он пробудился после ночного сна, зажигает свет,
глядит на себя в зеркало, трогает щеку, раздумывая, стоит ли бриться к ужину,
по крайней мере, переодеться надо, не в таком же мятом виде появляться в
ресторане. Вполне неуместная щепетильность: разве он еще не заметил, как
одеваются прочие обитатели отеля — мешковатые пиджаки, вытянутые на коленях
брюки, галстуки, завязанные намертво раз и навсегда, чтобы можно было снимать
их и надевать через голову, дурно скроенные и морщинистые от долгой жизни
сорочки? И башмаки заказываются попросторнее, чтобы без помехи шевелить в них
пальцами, однако конечный итог этой предусмотрительности сводит на нет
намерение, ибо ни в каком другом городе мира не цветут в таком изобилии мозоли
пяточные и пальцевые, разнообразные волдыри и пузыри вкупе со вросшими ногтями
— чтобы разгадать эту загадку, здесь приведенную в качестве курьеза,
потребуется глубокое и всестороннее осмысление. Рикардо Рейс решает обойтись
без бритья, однако надевает свежую сорочку, подбирает галстук в тон, перед
зеркалом приглаживает волосы и поправляет пробор. Собрался спуститься, хоть
ужин еще нескоро. Но прежде чем выйти, перечел написанное, перечел, не
присаживаясь, не прикасаясь к бумажному листку, и мы бы даже сказали — перечел
нетерпеливо, словно записку от человека ему неприятного или раздражающего
сильней, чем обычно и чем простительно. Этот Рикардо Рейс — никакой не поэт, а
просто постоялец, который, собираясь выйти из номера, обнаружил вдруг листок с
недописанной стихотворной строчкой: кто же это оставил его здесь, ну уж не
горничная, не Лидия же эта или та, какая досада, раз уж начал, придется
завершить, это нечто роковое: А люди и представить себе не могут, что
завершитель — это всегда не тот, кто начинает, даже если оба носят одно и то же
имя, только оно одно и остается постоянным.
Управляющий Сальвадор стоял на своем посту, и на устах его
цвела улыбка, вечная и бесконечная. Рикардо Рейс поздоровался и прошел мимо, а
управляющий двинулся следом, осведомляясь, не угодно ли сеньору доктору выпить
перед обедом аперитив. Нет, благодарю, даже и этой привычки не приобрел Рикардо
Рейс, может быть, с годами появится — сперва вкус к этому, потом потребность,
но пока нет ни того, ни другого. Сальвадор помедлил в дверях, чтобы убедиться,
не передумал ли постоялец, не выразит ли он еще какого-либо желания, однако
Рикардо Рейс уже развернул газету: он ведь целый день провел в неизвестности и
неведении относительно того, что происходит на свете, хотя по складу души не
относился к усердным читателям газет, скорее, даже напротив, ибо утомляли его
большие бумажные листы и многословие, однако здесь, когда больше нечем заняться
и надо спастись от навязчивой предупредительности Сальвадора, газета,
рассказывающая о мире вообще, способна отгородить нас от мира близкого, от мира
здешнего, и новости откуда-то оттуда могут восприниматься как отдаленные и
смутные послания, в действенность которых не очень-то верится уже хотя бы
потому, что нет полной уверенности, что они вообще дошли до того, кому
предназначены: Отставка испанского правительства — вот вам одно — принята
кортесами, в своей телеграмме, направленной в Лигу Наций абиссинский негус
заявляет, что итальянцы применяют удушающие газы, вот и другое, чего ж и взять
с газет, рассказывающих только о том, что уже случилось и произошло, когда уже
слишком поздно исправлять ошибки, и невозможно избежать опасности, а хорошая
газета — это та, которая первого января девятьсот четырнадцатого года сообщила
бы о том, что двадцать четвертого июля начнется война, и вот тогда бы у нас
было в запасе почти семь месяцев, чтобы отвести эту угрозу — да хотя бы вовремя
смыться, а еще бы лучше — появился бы на газетной полосе список тех, кому
предстоит погибнуть, и миллионы мужчин и женщин за утренним кофе с молоком
прочли бы в газете известие о собственной смерти, узнали бы день, час и место,
когда выпадет им этот неотвратимый жребий, и имя полностью, и что бы, интересно
знать, предпринял Фернандо Пессоа, случись ему два месяца назад прочесть: 30
ноября от приступа печеночной колики скончается автор «Послания»: может, к
доктору пошел бы и пить бросил, а может, отменил бы уже назначенную
консультацию у врача и пить стал вдвое больше, чтобы, не откладывая дело в
долгий ящик, поскорее сыграть туда самому. Сложив газету, смотрит Рикардо Рейс
в зеркало, являющее собой двойной обман — оно и отображает глубину
пространства, и отрицает его, представляя как всего лишь проекцию, где на самом-то
деле ровным счетом ничего не происходит, где есть лишь внешняя, призрачная и
безмолвная оболочка людей и предметов: вот дерево склонилось над водой, лицо
свое в нем ищет отраженье, и образы дерева и лица никак воду эту не взволнуют,
не изменят и даже не коснутся ее. Зеркало — и это, и все прочие — всегда
отображает лишь видимость, а потому всегда защищено от человека, и перед ним мы
теряем свою суть, становясь такими, каковы были или есть в данный момент,
уподобляясь тому, кто, отправляясь на войну девятьсот четырнадцатого, не
столько смотрел на себя, сколько суетно любовался собой в новеньком, необмятом
еще обмундировании, того не зная, что в это зеркало ему больше не смотреться,
что минута эта минула навсегда. Так уж устроено зеркало: мы отражаемся в нем,
но, может быть, оно отражает нас, как отражают удар? Рикардо Рейс отвел глаза.
Он пересаживается, он — а кто он-то? — сейчас повернется к нему спиной. Да
наверно, я — то, что отражает, я тоже в известном смысле зеркало.
