Выходит Рикардо Рейс на улицу — сперва на неизменно
Розмариновую, с нее попадет на какую-нибудь другую, мало ли их, сверху, снизу,
слева, справа — Арсенальная, Луговая, Мельничная, Двадцать Четвертого Июля —
разматываются первые витки романа, протягиваются паутинные нити — Боависта,
Распятия, и так много их, что ноги устанут, не может человек шагать, куда глаза
глядят: не одним лишь слепцам требуются белая трость, которой ощупаешь дорогу
на пядь вперед, или собака-поводырь, которая почует опасность, даже зрячим
нужно, чтобы впереди брезжил свет или надежда — что-то такое, во что можно
верить, чем вдохновиться, а за неимением лучшего, на крайний случай сойдут и
собственные наши сомнения. А Рикардо Рейс у нас — зритель и созерцатель того
представления, что дает нам мир, мудрец, если в этой созерцательности и
заключена мудрость, по воспитанию и душевному складу человек посторонний и
безразличный, но дрожь пробирает его, когда над головой проплывает обыкновенное
облако, и как легко оказывается понять древних — и греков, и римлян — которые
верили, что ходят рядом с богами, что те присутствуют везде, сопутствуют всюду
и всегда — в тени дерева, у ручья, в широкошумной дубраве, на берегу моря или в
волнах его, в объятиях возлюбленной, будь то смертная женщина или богиня, если
уж так угораздило. Ах, как не хватает Рикардо Рейсу собаки-поводыря, трости или
посоха, света впереди! ведь этот мир и этот Лиссабон — суть темная туча,
скрывающая солнце, север, восток, запад и оставляющая открытым один путь —
вниз, и если человек пал духом, то будет падать все ниже, наподобие того
безголового и безногого манекена. Неправда, что возвратился он из
Рио-де-Жанейро по природному малодушию или, выражаясь яснее и проще, сбежал,
потому что струсил. Неправда, что вернулся он потому, что умер Фернандо
Пес-соа, поскольку никем и ничем нельзя заполнить пустоту, оставшуюся в
пространстве или во времени после того, как оттуда было извлечено что-то или
кто-то — Фернандо ли, Алберто
[16]
— ибо каждый из нас есть нечто единственное
в своем роде и незаменимое, нестерпимо банально звучит это высказывание, и,
произнося его, мы даже и не представляем, до какой степени банально: Если даже
Фернандо Пессоа сейчас предстанет передо мной вот сейчас, когда я иду вниз по
Проспекту Свободы, это будет уже не Фернандо Пессоа и не потому, что его на
свете нет — нет, самое весомое и решающее обстоятельство заключается в том, что
ему нечего добавить к тому, чем он был и что сделал, к тому, как жил и что
написал, неужели тогда ночью он сказал правду и в самом деле разучился,
бедняга, даже читать? И неужели придется Рикардо Рейсу прочитать ему эту вот
заметку, напечатанную в журнале под овальным портретом: Несколько дней назад
смерть унесла Фернандо Пессоа, выдающегося поэта, на протяжении всей своей
недолгой жизни остававшегося почти неизвестным широкой публике и, можно даже
сказать, скаредно таившего сокровища своего творчества, как если бы он боялся,
что их у него похитят, но его блистательный талант со временем будет,
несомненно, оценен по достоинству, как уже не раз бывало с другими гениями
нашей словесности, которые также получили запоздалое признание лишь после
смерти, и, тут вот, стало быть, такая легкая недоговоренность, имен не
называем, но все-таки самое скверное у всей этой журналистской шатии — это
сознание вседозволенности и своего полного права писать решительно обо всем,
это ведь какой надо обладать наглостью, чтобы приписывать немногим избранным
мысли, которые могли зародиться лишь в голове у так называемого большинства,
ну, как вам это нравится: Фернандо Пессоа утаивал свои произведения, опасаясь,
что их украдут, какая убогая, какая бездарная чушь! — и Рикардо Рейс яростно
стучит по плитам тротуара стальным наконечником зонта, который способен
послужить посохом, но только пока дождя нет, человек превосходнейшим образом
может пропасть, даже когда идет по прямой. Он выходит на площадь Россио,
оказавшись словно на перекрестке, на скрещении четырех или восьми дорог,
которые, будучи пройдены или продолжены, сойдутся, как нам уже известно, в
одной точке или в одном месте, именуемом бесконечностью, а потому не имеет ни
малейшего смысла выбирать какую-нибудь одну: придет срок — и предоставим эту
заботу случаю, который, как опять же нам известно, ничего не избирает, а всего
лишь подталкивает, тогда как сам в свою очередь подталкивается силами, нам
заведомо неведомыми, а и узнали бы мы их, что бы мы узнали? Лучше уж верить в
эти таблички и дощечки, изготовленные, вероятно, на предприятиях Фрейре
Гравера, таблички и дощечки с именами врачей, адвокатов, нотариусов, всех этих
нужных людей, которые и сами выучились, и нас научат определять, куда и откуда
дует ветер бедствий, и дай Бог, чтобы не совпадали эти ветры по смыслу и
направлению, хотя это-то как раз не очень важно — нашему городу достаточно
просто знать, что роза ветров существует, никто не обязан пускаться в путь, ибо
это — не то место, откуда начинаются дороги, и не та волшебная точка, где
дороги сходятся, напротив, здесь они меняют смысл и направление, север именует
себя югом, юг — севером, замерло солнце между востоком и западом, а город
подобен горящему на щеке рубцу, он — как слеза, которая не высыхает и которую
нечем утереть. Рикардо Рейс думает: Надо открыть кабинет, надеть белый халат,
начать прием пациентов, хотя бы для того, чтобы дать им умереть, по крайней
мере, они, пока живы, составят мне компанию, это будет последнее доброе дело
для каждого из них — стать больным-целителем для больного целителя, не
возьмемся утверждать, что такие мысли приходят в голову всем докторам, но к
доктору Рейсу — пришли, и у него есть на то особые, пока еще смутно различимые
причины: Какие же болезни я буду лечить, где и для кого, и напрасно считается,
будто такие вопросы требуют всего лишь ответов, это пагубное заблуждение, ибо
мы всегда отвечаем деяниями и поступками, деяниями и поступками же спрашиваем.
Спускаясь по улице Сапожников, Рикардо Рейс видит Фернандо
Пессоа. Тот стоит на углу улицы Святой Юсты с таким видом, словно кого-то
поджидает, не выказывая, впрочем, ни малейшего нетерпения. На нем все тот же
черный костюм, голова непокрыта, и — вот еще подробность, на которую Рикардо
Рейс в прошлый раз не обратил внимания — он без очков, что кажется Рейсу вполне
естественным: нелепо было бы опускать человека в могилу, не сняв с него очки,
которые он носил при жизни, но причина кроется в другом: ему просто не успели
принести их, когда за миг до смерти он попросил: Дайте мне очки, попросил и навеки
остался подслеповатым, ибо не всегда, как видим, выполняется последняя воля.
Фернандо Пессоа с улыбкой произносит: Добрый вечер, Рикардо Рейс отвечает, оба
двигаются по направлению к Террейро-до-Пасо, почти тотчас же начинается дождь,
и оба укрылись под
зонтиком, хотя Фернандо Пессоа промокнуть не страшно: он
становится под зонт, то ли потому, что не до конца еще утратил привычку к
жизни, а то ли потому, что просто не в силах отклонить радушный призыв
разделить кров с давним знакомым, ведь когда тебе говорят: Идите поближе, мы
уместимся, — неучтиво было бы отвечать: Нет, мне и тут хорошо. Рикардо Рейса
одолевает любопытство: А интересно знать, что увидит тот, кто смотрит на нас —
меня или вас? Он увидит вас, а верней, некий силуэт, который не вы и не я.
Сумму нас обоих, разделенную надвое? Нет, я бы сказал — итог умножения одного
на другого, то есть произведение. Так эта арифметика существует? Двое, кем бы
ни приходились друг другу, не складываются, а перемножаются. Плодитесь и
размножайтесь, гласит заповедь. Не в этом смысле, мой дорогой, это смысл
плоский, биологический и не универсальный: я, например, не оставил потомства.
Надеюсь, я тоже. И тем не менее мы — множественны. В одной оде я писал, что во
мне живут бесчисленные «я». Насколько я помню, эта ода была создана уже не в
наше с вами время. Месяца два назад я ее сочинил. Как видите, каждый из нас
говорит свое, а выходит одно и то же. В таком случае не имело смысла множиться.
Иным способом мы не смогли выразить эту мысль. Изысканными софизмами мы с вами
тешимся, по улице Сапожников вниз до улицы Непорочного Зачатия, налево до улицы
Аугуста, опять прямо, и Рикардо Рейс остановился и предложил: Зайдем в
«Мартиньо», но Фернандо Пессоа в знак отказа помотал из стороны в сторону
кистью руки: Не стоит, это было бы неосмотрительно, у стен есть глаза и
отличная память, как-нибудь в другой раз, когда уже не надо будет опасаться,
что меня узнают, это — вопрос времени. Они стояли под аркой, и Рикардо Рейс,
закрыв зонт, сказал как бы между прочим: Я подумываю о том, чтобы осесть здесь,
заняться частной практикой. Значит, в Бразилию больше не вернетесь, а почему?
Трудно ответить, я не знаю, даже если бы смог найти ответ: ну, скажем, я похож
на человека, страдающего бессонницей, который сумел наконец удобно пристроить
голову на подушке и теперь, может быть, уснет. Если хотите заснуть, лучше нашей
с вами отчизны не найти. Я истолкую ваши слова в обратном смысле — я хочу
заснуть, чтобы видеть сны. Видеть сны — значит отсутствовать, пребывать по ту
сторону бытия. Пессоа, у жизни — две стороны, по крайней мере, две, и ко второй
мы можем приблизиться только во сне. Не забывайте, Рейс, что говорите с
покойником, который во всеоружии новообретенного опыта скажет вам, что другая
сторона жизни — это смерть. Я не знаю, что такое смерть, но не склонен думать,
будто она — другая часть жизни, смерть, думается мне, низводит и ограничивает
нас до бытия, смерть — есть, не существует, а есть. По-вашему выходит, что
бытие и существование — не одно и то же? Нет. Мой дорогой Рейс, бытие и
существование — не одно и то же лишь потому, что в нашем распоряжении имеются
два слова. Наоборот, именно потому, что в нашем распоряжении имеются два слова,
бытие и существование — не одно и то же. Под сводами арок шел спор, а дождь меж
тем прудил пруды, собирал на тротуаре крошечные озерца, а потом, сливая их
воедино, превращал в огромные лужи, и хотя не в этот день отправился Рикардо
Рейс на пристань посмотреть, как накатывают волны на причал, он начал было
говорить о них, вспоминая, как стоял там, а потом взглянул в сторону и увидел:
Фернандо Пессоа удаляется от него, и только сейчас заметил, что брюки вроде бы
стали ему коротковаты, и услышал голос, прозвучавший совсем рядом, хотя
говоривший уже отошел на порядочное расстояние: Мы еще потолкуем об этом, а
теперь мне надо идти, и издали, уже под дождем, помахал ему рукой, но не так,
как машут на прощанье: Я вернусь.
