Новый год был отмечен тем, что начался с череды смертей:
разумеется, всякий год прибирает все, что ему полагается — когда побольше,
когда поменьше, ну, бывают, конечно, года особо урожайные — это когда
приходятся на них войны или эпидемии — а бывают ничем в этом отношении не
примечательные и не выдающиеся, но согласимся все же, что нельзя считать год
вполне обычным, если за несколько первых его недель переселилось в лучший мир
столько отечественных и иностранных знаменитостей: речь сейчас не о Фернандо
Пессоа, который уже довольно давно ушел в те края, откуда, по весьма
распространенному мнению, нет возврата, и никто ведь не знает, что иногда он
все же оттуда возвращается — нет, мы имеем в виду Леонардо Коимбру,
разработавшего теорию креационизма
[17]
, Валье-Инклана, сочинившего «Романс
волков», Джона Гилберта, сыгравшего в фильме «Большой парад», Редьярда
Киплинга, написавшего «Если» и — last but not least
[18]
— английского короля
Георга V, единственного, кто гарантировал, что его место пустовать не будет.
Случались в том году и другие несчастья, пусть и меньшего калибра — ну,
например, какой-то бедный старик в результате разыгравшейся бури оказался
заживо погребенным, или вот, скажем, прибыли к нам из Алентежо двадцать три
человека, которых покусал бешеный кот, прибыли, выгрузились — черные, как стая
воронов в обтрепанных перьях — старики, женщины, дети, первая в жизни
фотография, они даже не знают, куда следует смотреть, устремили взор куда-то в
пространство, несчастные бедолаги, и это еще не все: Ох, сеньор доктор, это еще
не все, вы же не знаете, что в ноябре прошлого года умерло в главных городах
округа две тысячи четыреста сорок два человека, в том числе и сеньор Фернандо
Пессоа, это не много и не мало, беда в том, что детей в возрасте до пяти лет
было среди них семьсот тридцать четыре души, и если такое творится в крупных
городах, то представьте себе, что же происходит во всех этих деревнях, где
бродят взбесившиеся коты, только и приходится утешаться тем, что среди ангелов
небесных теперь так много португальцев. После того, как пришло к власти
правительство, народ толпами валит к новым министрам, чтобы приветствовать их —
кого тут только нет: учителя, чиновничество, родовитое дворянство, руководители
и рядовые члены Национального Союза и союзов профессиональных, земледельцы,
судьи, полицейские, республиканские гвардейцы и таможенные инспекторы, да и
вообще публика, и каждую делегацию министр принимает, благодарит и каждой
отвечает речью, смастеренной с помощью букваря и предназначенной для ушей
собравшихся, которые жмутся друг к другу потесней, чтобы все уместились на
фотографии, а оказавшийся в задних рядах вытягивает шею, становится на цыпочки,
выглядывает из-за плеча более рослого соседа: Видишь, вон там это я, скажет он
потом своей благоверной, а те, кого поставили вперед, пыжатся от гордости, и,
хотя они-то бешеным котом не кусаны, вид у них такой же испуганный, как и у
бедолаг из Алентежо — это они ослеплены вспышкой магния, и в волнении даже
растеряли приготовленные слова, но ничего: вместо одних произнесут другие, в
том лексическом диапазоне, который установил министр внутренних дел, выступая
на митинге по случаю электрификации Монтемора-Вельо: Я заявил в Лиссабоне, что
сознательные горожане умеют хранить верность Салазару, — и нам нетрудно
вообразить себе эту сцену: Паэс де Соуза объясняет мудрому диктатору — ведь
именно так прозвала его женевская «Трибюн де Насьон» — что все сознательные
граждане Монтемора-Старого верны его превосходительству, а режим у нас до такой
степени дремуче-средневековен, что в категорию «сознательные граждане» попадают
только потомственные крестьяне, получившие свою землю по наследству, все же
прочие, включая арендаторов и всяких прочих механиков, этой благодати лишены,
так что они — несознательные, не граждане и, пожалуй, вообще не люди, а те
самые животные, которые их кусают, грызут и заражают. Вот, сеньор доктор, сами
могли убедиться, что за народец в этой стране, а ведь это происходило в столице
империи, помните толпу, в ожидании милостыни жавшуюся к дверям редакции
«Секуло», а хотите узнать побольше и разглядеть получше — побродите по
окраинам, по отдаленным кварталам, своими глазами увидите, как разливают
бесплатный суп, как проходит зимняя кампания, да нет, войны пока что нет, речь
идет о кампании помощи бедным зимой, о замечательном начинании, как выразился в
своей приснопамятной телеграмме председатель муниципального собрания города
Порто, но скажите мне, разве не лучше ли было предоставить их своей судьбе,
дать умереть? мир наш избежал бы позорного зрелища, а то сидят по обочинам,
грызут черствую корку, скребут ложкой по дну миски, да разве заслуживают они
электрификации? им ведь одно нужно — ложку до рта донести, а на этом пути и в
темноте не заблудишься.
Внутри тела тоже царит глубокая тьма, а кровь тем не менее
добирается до сердца, мозг же, хоть и слеп, а видит, хоть и глух, а слышит,
безрук, а куда надо дотягивается: совершенно ясно, человек заключен в лабиринт
себя самого. Два дня Рикардо Рейс завтракал не в номере, а в ресторане — робок
он оказался, испугался последствий своего невинного поступка: взял Лидию за
руку, да нет, он не боялся, что она пойдет жаловаться — на что тут, в конце-то
концов, жаловаться? — и все же было ему как-то не по себе, когда он впервые
после этого случая говорил с управляющим Сальвадором, но совершенно напрасны
были его волнения, ибо никогда еще не был управляющий Сальвадор так почтителен
и любезен. На третий день Рикардо Рейс счел, что ведет себя нелепо, и в
ресторан не пошел, желая все забыть и быть забытым. Однако не тут-то было, не
таков оказался управляющий Сальвадор. Когда время завтрака было уже на исходе,
в дверь постучали, вошла Лидия с подносом, поставила его на стол, сказала:
Доброе утро, сеньор доктор, и прозвучало это как нельзя более естественно: так
оно и бывает — человек мается, переживает, предполагает худшее, ожидает, что
мир сурово с него спросит и потребует отчета, а мир давно уже прошел дальше и
думает о другом. Нельзя, впрочем, счесть, что Лидия, вернувшаяся в номер за
посудой, относится к этому миру: она-то осталась позади, в ожидании, со слегка
недоуменным видом и повторяет привычные движения — берет поднос, поднимает его,
выпрямляется, описывает им плавный полукруг и идет к двери: Боже милосердный,
окликнет, заговорит? а, может быть, и не произнесет ни слова, а всего лишь, как
тогда, возьмет меня за руку, а что я сделаю? другие постояльцы тоже пробовали
со мной, и два раза я уступила, а почему? потому что жизнь печальна, Лидия,
произнес Рикардо Рейс, и, поставив поднос, подняв на него испуганные глаза, она
хотела сказать: Слушаю, сеньор доктор, но голос застрял где-то в гортани, да и
сеньору доктору решимости хватило лишь на то, чтобы повторить: Лидия, а потом
добавить уж такое нестерпимо-банальное, такое смехотворно-обольщающее: Вы очень
красивая, и на мгновение, не больше, потому что на большее он не осмелился,
задержать на ней взгляд и тотчас же отвернуться, право, бывают минуты, когда
легче помереть: Любезничаю с гостиничной прислугой, я ничем не лучше Алваро де
Кампоса, я — такой же, как все. Медленно закрылась дверь, и не сразу, а лишь
некоторое время спустя, послышались в коридоре удаляющиеся шаги Лидии.
