Ресторан почти полон. Рикардо Рейс останавливается в дверях,
и мэтр, устремившись навстречу, ведет его к столику: Прошу вас, сеньор
дοктор, за ваш столик, он уже знает, где тот предпочитает сидеть, трудно
даже себе представить, на что похожа была бы наша жизнь без этого и всех прочих
ритуалов — миром господу помолимся, к торжественному маршу, пополуротно! — и
Рикардо Рейс садится, разворачивает и кладет на колени салфетку, и, как человек
благовоспитанный, если оглядывает тех, кто сидит вокруг, то делает это
незаметно, а если видит знакомых, то здоровается, а знаком он с этой вот супружеской
четой и с этим господином, здесь-то он с ними и познакомился, знает он также и
нотариуса Сампайо с дочерью Марсендой, да они его не узнают, отец смотрит на
него отсутствующим взглядом, словно роясь в памяти, но не наклоняется к дочери,
не говорит ей: Поклонись доктору Рикардо Рейсу, вон тому, кто только что вошел,
нет, это она минуту назад поглядела на него поверх рукава официанта, и по
бледному лицу словно пробежал легчайший ветерок и выступил слабенький румянец —
всего лишь знак того, что она его узнала: Узнала наконец, подумал Рикардо Рейс
и громче, чем нужно, осведомился, чем нынче угостит его Рамон. Может быть,
именно поэтому вскинул на него глаза нотариус Сампайо, нет-нет, за две секунды
до этого Марсенда шепнула отцу: Видишь, тот господин сидел здесь же, когда мы в
последний раз приезжали, и само собой разумеется, что нотариус Сампайо, вставая
из-за стола, чуть заметно наклонит голову, а Марсенда тоже поклонится, но еще
более сдержанно, правила хорошего тона строги и не терпят нарушений, в ответ
Рикардо Рейсу придется слегка привстать, и надо обладать шестым чувством, чтобы
соразмерить эти почти неуловимые тонкости, ибо приветствие и ответ на него
должны находиться в полном равновесии, но все прошло настолько безупречно, что
мы можем дать благоприятный прогноз развития этих только что завязавшихся
отношений, отец с дочерью уже ушли и, должно быть, направляются в гостиную, но
нет — поднимаются к себе, а чуть позже нотариус выйдет из отеля: вероятно,
совершит прогулку, хотя погода и не располагает к этому, Марсенда рано ложится,
вагонная тряска очень утомляет ее. Когда Рикардо Рейс войдет в гостиную, там
будет лишь несколько мрачных фигур — кто листает газеты, кто просто зевает, а
радио тихонько журчит португальскими песенками из последнего ревю, такими
пронзительно-визгливыми, что не спасает и приглушенный звук. То ли от тусклого
света, то ли от хмурых лиц зеркало напоминает аквариум, и Рикардо Рейсу,
пересекающему гостиную из конца в конец — главное не поворачиваться спиной и
бежать, чуть выйдя за дверь — кажется, что он движется в этой зеленоватой
глубине, словно по дну океана, между обломками кораблей и телами утопленников,
о, как бы выплыть, выбраться наружу, на поверхность, на воздух. Он меланхолично
поднимается в свой холодный номер: отчего же эти маленькие препятствия так его
огорчают? что ему до этих людей из Коимбры, раз в месяц приезжающих в Лиссабон;
этот врач не ищет себе пациентов, этому поэту не нужны музы-вдохновительницы,
этот мужчина не ищет себе невесту и в Португалию он вернулся не за тем, чтобы
жениться, да опять же и разница в возрасте, в данном случае — -весьма
значительная. Мысли эти принадлежат не Рикардо Рейсу и даже не одному из тех
бесчисленных, кто обитает в нем: мысли существуют сами по себе, разворачиваясь
виток за витком, а он лишь с легким недоумением следит, как разматывается эта
нить, ведущая его по неведомым стезям и коридорам туда, где стоит девушка в
подвенечном платье, которая не может держать букет, потому что когда пройдут
они вокруг аналоя и по ковровой дорожке под звуки свадебного марша направятся к
выходу, правая ее рука будет занята его рукой. Как видим, Рикардо Рейс уже взял
бразды мышления, сам правит своими мыслями, пользуясь ими, чтобы вышутить себя
самого: и свадебный марш, и ковровая дорожка — суть игра воображения, а раз
игра, то, значит, предназначена она для развлечения, не так ли? — а теперь,
чтобы столь лирическая история завершилась счастливым концом, он, свершив
подвиг клинициста, вложит букет Марсенде в левую руку, и та удержит его без
всякой посторонней помощи, и вот теперь пусть исчезнут алтарь и священник,
смолкнет музыка, сгинут в дыму и пыли гости заодно с новобрачным: врач вылечил
больную, все прочее должно быть творением поэта. В оду, написанную алкеевой
строфой, не уместятся все те романтические эпизоды, которые мы намеревались
продемонстрировать, если, впрочем, нужда в этом еще не отпала, ибо не столь уж
редки случаи, когда написанное опровергается тем, что было прожито, испытано на
самом деле и что могло бы послужить для него источником. А потому не
спрашивайте поэта, что чувствовал он, о чем думал, не вынуждайте его изъяснять
словами, из чего он делает стихи. Случись такое — и всякое вдохновение как
рукой снимет.
Минула ночь, Лидия не спустилась к нему, нотариус Сампайо
воротился поздно, Фернандо Пессоа обретается неведомо где. Потом пришел день,
Лидия унесла гладить костюм, Марсенда с отцом вышли из отеля: К врачу пошли, на
физиоцарапию, объясняет, перевирая ученое слово, управляющий Сальвадор, а
Рикардо Рейс впервые задумался вот над какой несообразностью: зачем возить
пациентку в Лиссабон из Коимбры, где такое количество и разнообразие врачей,
где можно получить любое лечение, какие угодно процедуры — ультрафиолет,
например, — их так широко применяют, но ей, пожалуй, мало от них будет толку, и
эти сомнения одолевают Рикардо Рейса, пока он спускается по Шиадо, чтобы
приобрести себе билет в Национальный Театр, но отвлекается от них при виде
того, сколько людей в трауре встречается ему — дамы под вуалью, черные галстуки
и печальный вид у мужчин, а у некоторых изъявление скорби простерлось до
креповой ленты на шляпе, ах да, сегодня же похороны английского короля Георга
V, нашего давнего союзника. Несмотря на официально объявленный траур, спектакль
не отменили, что ж поделаешь, жизнь продолжается. Кассир продал ему билет в
партер и сообщил: Сегодня вечером будут рыбаки. Какие рыбаки? — удивился
Рикардо Рейс и сразу же понял, что допустил непростительную ошибку, кассир,
омрачив чело и интонацию, ответил: Из Назаре, разумеется, еще бы не разумелось,
кому ж и быть в театре, как не тем, про кого пьеса, и что делать в театре
рыбакам из Капарисы, к примеру, или же из Повоа, впрочем, в появлении этих,
назарейских, смысла не больше — им оплатили дорогу в оба конца, предоставят
ночлег, чтобы народ мог поучаствовать в таинстве художественного творчества,
предметом коего он в данном случае является, выделят представителей, мужчин и
женщин: В Лиссабон! в Лиссабон! увидим тамошнее море, надо же, волны на
подмостках сцены прямо как настоящие, любопытно поглядеть, как г-жа Пальмира
Бастос будет изображать тетушку Жертрудес, а г-жа Амелия — Марию, а г-жа
Лаланда — Розу, и все они вместе — представлять нашу жизнь, ну, а раз уж все
равно будем в столице, используем такую возможность, попросим правительство,
пусть ради всего святого построит нам причал, ибо нужда в нем великая и давняя
— с тех самых пор, как впервые вышел в море корабль. Рикардо Рейс целый день
бродил по окрестным кафе, любовался тем, как споро подвигаются работы по
реконструкции театра «Эдем», скоро уж леса снимут, пусть все знают, что
Лиссабон растет и хорошеет, ибо торжество прогресса неостановимо, и скоро будет
ничем не хуже крупнейших европейских городов, а иначе и быть не может, потому
что он — столица империи. Ужинать в отеле Рикардо Рейс не стал, а зашел туда
лишь переодеться — пиджак и брюки, равно как и жилет, аккуратнейшим образом
висели на вешалке, и не было на них ни морщинки, ни складочки, поистине
чудотворны руки любящей — да простится нам это преувеличение, ибо нет и не
может быть любви в происходящем по ночам между горничной и постояльцем, поэтом
и женщиной, которую по чистой случайности зовут Лидия, как и героиню его од,
которой повезло все же меньше, потому что из этой Лидии, в отличие от Лидии
той, не исторгнуть ни стонов, ни бессвязного шепота страсти — все бы ей сидеть
на берегу ручья, все бы ей слушать: Страх пред судьбою мрачит мою душу. Он съел
бифштекс в кафе «Мартиньо», что на площади Россио, посмотрел, как спорят
игроки, как треснутый слоновой кости шар скользит и вьется по сукну бильярда —
чудесен и блажен язык наш, который, чем больше выкручивают его и ломают, тем
больше способен сказать — а потом, поскольку уже пора было отправляться в
театр, вышел и вошел, затесавшись между двух многочисленных семей, ибо не
хотел, чтобы его заметили раньше, чем он сам не выберет для этого подходящую
минуту, и одному Богу известно, какими стратегическими расчетами он при этом
руководствовался. Не останавливаясь, проходит он через фойе, которое
когда-нибудь мы будем называть атриумом или вестибюлем, если к тому времени не
прилетит из другого языка другое слово, означающее то же самое или нечто
большее или ничего не значащее вовсе, как например, какой-нибудь hall, который
в наших португальских устах делается загадочно ал
[20]
, хорошо хоть, не гол, а
капельдинер по левому проходу доводит его до седьмого ряда: Вот ваше место,
сеньор, рядом с этой дамой — уймись, воображение, «с дамой», сказал
капельдинер, с дамой, а не с барышней, ибо служитель национального театра,
подвигнутый на это классиками и современниками, изъясняться обязан отчетливо и
обозначения употреблять точные, да, действительно, есть в этом зале и Марсенда,
но она сидит тремя рядами ближе к сцене, справа, то есть совсем даже не рядом,
до такой степени не рядом, что может и вовсе не заметить меня. Она сидит справа
от отца и хорошо еще, что когда обращается и слегка поворачивает к нему голову,
становится виден ее профиль, удлиненное лицо — или это так кажется из-за
распущенных волос? — и правую руку, движениями которой она подкрепляет произносимое,
идет ли речь о том, что сказал ей врач, или о предстоящем спектакле: А кто
такой этот Алфредо Кортес? — отец же мало что может ей рассказать, он два года
назад был на «Гладиаторах», и ему не очень понравилось, а эта пьеса
заинтересовала его тем, что она — про народные обычаи, и скоро мы узнаем, в чем
там дело и что из этого выйдет. Этот предполагаемый разговор был прерван
раздавшимся наверху стуком опускаемых сидений, непривычным и негромким говором,
заставившим всех зрителей партера обернуться и поднять головы — это в ложу
второго яруса вошли рыбаки из Назаре, севшие в первом ряду, чтобы зрители
видели их, а они — сцену, и были они в национальных костюмах и, может быть,
даже босиком, но снизу не разглядишь. Кто-то зааплодировал, прочие снисходительно
поддержали, а Рикардо Рейс в раздражении и досаде сжал кулаки — вот она,
щепетильность плебейского аристократизма, сказали бы мы, но в данном случае
дело не в нем, это всего лишь вопрос чувствительности и стыдливости, ибо
Рикардо Рейсу эти рукоплескания представляются как минимум неприличными.
