Свет в зале меркнет и гаснет, троекратный мольеровский стук
возвещает начало, представляю, как изумил он рыбаков и их жен, вообразивших,
наверно, что слышат последние удары деревянным молотком перед спуском корабля
со стапеля, раздернулся занавес, и возникшая на сцене женщина зажигает плошку,
еще ночь, а за кулисами послышался мужской голос, зовущий: Мане Зе! Мане Зе! —
и спектакль пошел. Зал вздыхает, словно колышется, смеется — это когда в самом
конце первого действия начинается на сцене перепалка и свара, а когда
зажигается свет, видны становятся оживленные лица зрителей — добрый знак —
раздаются и перелетают из ложи в ложу восклицания, и в первую минуту кажется,
что действие переместилось туда: тот же говор, почти тот же, а лучше или хуже —
зависит от того стандарта, с которым мы его сравниваем. Рикардо Рейс размышляет
об увиденном и услышанном и приходит к выводу, что имитация не может быть
предметом искусства и что автор по вполне простительной слабости написал пьесу
на местном диалекте — или на том воляпюке, который считал диалектом, — позабыв
при этом, что реальность не переносит своего зеркального отображения,
противится ему, и может быть заменена лишь какой-то иной реальностью, и тогда
они, столь отличные друг от друга, друг друга же и высветят поярче, прояснят и
перечислят — реальность, как открытие, совершенное прежде, открытие, как
реальность, идущая следом. На самом деле мысли Рикардо Рейса обо всем этом —
еще путаней и сложней, да и немудрено: попробуйте-ка одновременно и размышлять,
и рукоплескать, зал аплодирует, и он не отстает, захваченный общим чувством,
ибо в конце-то концов спектакль ему нравится, если не считать, конечно, языка,
так чудовищно звучащего в устах персонажей, и посматривает в ту сторону, где
сидит Марсенда: она не аплодирует, не может, но улыбается. Зрители поднимаются
со своих мест — мы имеем в виду именно зрителей, ибо зрительницы-то как раз
почти поголовно остаются сидеть — мужчинам надо размять ноги, удовлетворить
естественную надобность, выкурить сигарету или сигару, обменяться
впечатлениями, приветствовать знакомых, людей посмотреть и себя показать в
фойе, а те из них, кто не покидает зал, принадлежат к когорте женихов и
поклонников: они стоят в проходах, бросая окрест себя орлиные взоры, они-то и
есть герои собственного, весьма драматического действа, актеры, играющие в
антрактах, покуда актеры настоящие отдыхают в своих уборных от персонажей,
которыми были и которыми вскоре станут, тоже, впрочем, лишь на известный срок.
Поднимаясь, Рикардо Рейс успевает заметить, что встает и доктор Сампайо, а
Марсенда качает головой, отказываясь от чего-то, она остается, и отец ласково
гладит ее по плечу и удаляется по проходу. Рикардо Рейс, прибавив шагу,
опережает его и оказывается в фойе раньше. Совсем скоро они встретятся лицом к
лицу, в толпе прогуливающихся и беседующих, где в густом табачном дыму слышатся
голоса: Как хороша сегодня Пальмира, Чересчур натуральны эти сети на сцене,
Черт возьми, когда бабы схватились, мне показалось, что это всерьез, Просто вы
их не видели в жизни, а я бывал в Назаре — это сущие ведьмы, Но иногда ни слова
не понимаешь, Что же, правда жизни, там именно так и говорят — и Рикардо Рейс,
лавируя между этими группками, проходит по фойе и прислушивается к отзывам так
внимательно, словно это он сочинил пьесу, но следит издали за перемещениями
Сампайо, ибо ищет с ним встречи. И в какой-то миг понимает, что и нотариус его
заметил и движется к нему, и заговаривает первым: Добрый вечер, как вам
спектакль? — и, сочтя, что не стоит разыгрывать удивление и произносить что-то
вроде «Какое забавное совпадение!», здоровается и отвечает, что как же, большое
удовольствие, и добавляет: Мы, кстати, живем с вами в одном отеле, но все равно
следует представиться: Меня зовут Рикардо Рейс — и замолкает, не зная, следует
ли добавить: Я — врач, долго жил в Рио-де-Жанейро, в Лиссабоне всего месяц,
доктор же Сампайо, услышав, разумеется, лишь то, что было произнесено,
понимающе улыбается, как бы говоря: Знали бы вы Сальвадора так же давно, как я
его знаю, не сомневались бы, что он мне о вас рассказывал, мне же в силу
давнего знакомства не приходится сомневаться, что он вам рассказывал обо мне и
моей дочери, а уж нам и подавно не приходится сомневаться в профессиональной
проницательности нотариуса Сампайо, так давно занимающегося своим ремеслом.
Будем считать, что нас представили друг другу, сказал Рикардо Рейс, Вполне,
отвечал Сампайо, после чего завязался приличествующий случаю разговор о пьесе,
о спектакле, об актерах, и собеседники обращались друг к другу с чопорной
учтивостью — доктор Рейс, доктор Сампайо — существовало между ними такое
счастливое равенство, хотя бы в званиях, но вот звонок возвестил конец
антракта, они направились в зал и произнеся: До скорого свидания, заняли свои
места. Рикардо Рейс уселся первым, глядя на недавнего собеседника, и видел, как
он что-то сказал дочери, а та с улыбкой обернулась, и он улыбнулся в ответ,
действие второе.
А во втором антракте они встретились вновь, но теперь уже
втроем. И, хоть все уже знали, кто есть кто, откуда приехал и где живет, произошла
церемония представления: Рикардо Рейс, Марсенда Сампайо, без этого нельзя, и
оба ждали этой минуты, обменялись рукопожатием, правой рукой пожали правую, и
левая рука доктора оставалась неподвижной, будто старалась не привлекать к себе
внимания и вообще притвориться, будто ее вообще не существует. Глаза Марсенды
блестят — без сомнения, ее растрогали печали Марии-рыбачки, если, конечно, не
было в ее собственной жизни такого, что заставляет с особым чувством ловить
каждое слово финального монолога: Матерь Божия, если есть ад, если после всех
выплаканных мною слез суждено мне еще попасть в ад, не может он быть хуже
этого, сказала бы она своим коимбрским выговором, ибо от произношения не
меняется смысл произносимого, да и словами едва ли возможно передать то, что
чувствуешь: Я прекрасно понимаю, почему неподвижна твоя левая рука, о, сосед
мой по отелю «Браганса», человек, вызывающий мое любопытство, это я зову тебя
своей левой рукой, и не спрашивай, зачем я это делаю, ибо я и себя самое еще не
успела об этом спросить, а уже позвала, но когда-нибудь узнаю, что означало это
несделанное движение, узнаю, а, быть может, и нет, а ты сейчас вежливо
отойдешь, чтобы не показаться нескромным, назойливым, настырным, что ж, иди, я
знаю, где тебя найти, и ты знаешь, где найти меня, ибо здесь ты оказался не
случайно. Рикардо Рейс не остался в фойе, а стал бродить по коридорам, желая
поближе разглядеть рыбаков, но раздался звонок, этот антракт был короче, а
когда вошел в зал, уже медленно гасли огни. На протяжении всего третьего акта
поровну делил свое внимание между сценой и Марсендой. Она ни разу не
оглянулась, но иногда слегка меняла положение тела, и тогда приоткрывался едва
заметно кусочек повернутой в профиль щеки, или правой рукой поправляла волосы
слева, причем так медленно, словно делала это с неким умыслом, а с каким,
хотелось бы знать? что нужно этой барышне, кто она — даже то, чем она кажется,
кажется то таким, то этаким и всякий раз — разным? Рикардо Рейс видел, как она
утирала слезы: это было после того, как Лианор призналась, что похитила ключ от
кладовой со спасательными жилетами, чтобы Лавагант погиб, а Мария и Роза — одна
начала, другая подхватила — сказали, что это — от любви, а любовь, когда не
может осуществить свои цели, принимается пожирать себя, и тут зажегся в зале
свет, загремели аплодисменты, а Марсенда еще утирала слезы, на этот раз
платочком, да и не она одна, много в партере оказалось в этот миг заплаканных
улыбающихся женщин — чувствительно сердце женское — актеры же стали выходить на
поклоны и аплодировать, вытягивая руки по направлению к ложам бенуара, где
сидели истинные герои этой истории о море и страсти, и публика стала
поворачиваться к ним, разглядывая уже без стеснения — вот оно, причащение
искусством — и рукоплеща отважным рыбакам и их мужественным женам, и даже
Рикардо Рейс похлопал в ладоши, здесь, в театре он имел случай наблюдать, как
легко понимают друг друга представители различных классов и родов деятельности,
богач, бедняк и человек среднего достатка получили редкую возможность усвоить
урок братства, а теперь вызываем рыбаков на сцену, и снова захлопали сиденья
кресел, спектакль продолжается, садитесь, садитесь, настает кульминационный
момент! Боже, какая радость, какое ликование поднимается в душе, как поет она
при виде рыбацкого сословия, шагающего по центральному проходу, поднимающегося
на просцениум: вот они поют свои народные песни, вот танцуют народные танцы,
стоя вперемежку с артистами, сегодняшний вечер войдет в анналы Дома Гарретта,
старшина артели обнимает актера Роблеса Монтейро, самая старая из женщин
запечатлела поцелуй на щеке актрисы Пальмиры Бастос, и все говорят разом, и
каждый — на своем наречии, но от того понимают друг друга не хуже, и снова
танцы, и снова песни, и молоденькие актриски повторяют замысловатые па, зрители
смеются и рукоплещут, а капельдинеры мягко начинают теснить нас к выходам, ибо
на сцене намечается банкет, совместное пиршество действующих лиц и
исполнителей, хлопнули пробки, запенилось шипучее, от которого щиплет в носу и
голова идет кругом у непривычных женщин из Назаре — потому они и хохочут так
безудержно. Завтра, перед тем, как тронутся в обратный путь арендованные
автобусы, рыбаки в присутствии журналистов и фотографов и руководителей
корпораций крикнут «ура!» Новому Государству и отчизне, и нет у нас полной
уверенности, что сделают они это по условиям договора — может статься, что и по
влечению души, до самой своей глубины тронутой обещанием выстроить новый и
столь вожделенный причал, и если Париж стоит мессы, то двукратное ура будет
споспешествовать спасению на водах.
