дороги нет. Спать хочу. Сейчас уйду, и вы уснете: знаете,
пожалуй, это единственное, чему я теперь завидую, как глупы те, кто называет
сон братом смерти — родным или двоюродным, не помню. Двоюродным, кажется. И что
же — после тех малоприятных слов, которые я вам высказал, вы по прежнему
хотите, чтобы я вернулся? Хочу, мне ведь особенно не с кем поговорить. Что ж,
причина основательная, спору нет. Да, у меня к вам просьба: когда будете
выходить, дверь не захлопывайте, а притворите, мне не хочется вставать,
пригрелся, знаете ли. Все еще надеетесь, что уснете не один? Кто знает,
Фернандо, кто знает.
Полчаса спустя дверь открылась. Лидия, дрожа после долгого
перехода по лестницам и коридорам, скользнула в постель, прильнула, спросила:
Хорошо в театре было? — и Рикардо Рейс, не покривив душой, ответил: Хорошо,
очень хорошо.
* * *
Ни Марсенда, ни ее отец к обеду не пришли. Чтобы узнать причину,
не потребовалось Рикардо Рейсу прибегать ни к хитроумным тактическим уловкам,
ни к следственным ухищрениям — надо было лишь дать время Сальвадору и себе,
выждать и, облокотясь о стойку в рецепции, повести неспешную и вялую беседу о
том, о еем, а потом обронить мимоходом, упомянуть словно бы между прочим, будто
переводя в другую тональность музыкальную тему, возникающую из развития
основной, что вот, мол, был вчера на премьере в Национальном и там встретился и
познакомился с доктором Сампайо и его дочерью, очень милые и достойные люди. На
миг померкла улыбка на усатых устах Сальвадора, сраженного тем, что новость
дошла до него с опозданием: позвольте, как же так, он видел сегодня нотариуса и
сеньориту Марсенду, и ни он, ни она не сказали ему, что накануне вечером
встретили доктора Рикардо Рейса в театре, теперь-то, конечно, он это знает, но
дорога ложка к обеду, сейчас-то уже — почти два, как же такое могло произойти,
разумеется, не следовало ожидать, что ему представят подробный рапорт, чтобы,
заступив на вахту, он оказался в полном курсе дела: Так и так, познакомились с
доктором Рикардо Рейсом, так и так, познакомился с нотариусом Сампайо и дочерью
его Марсендой, но все же это выглядит вопиющей несправедливостью — на
протяжении долгих часов держать в неведении его, управляющего отелем, истинного
и бескорыстного друга своих постояльцев, о, мир, сколь неправеден ты, сколь
неблагодарен! Исчезновение улыбки, если уж мы взялись о ней толковать,
происходит моментально, а вот чтобы объяснить, почему это происходит,
потребуется известное время, ибо не должно оставаться недоговоренностей и
сомнений в том, каковы же причины неожиданной и на первый взгляд непонятной
перемены, поскольку сфера чувств человеческих таит в себе порой такие бездны,
что мы, отважившись исследовать их, сильно рискуем не скоро выбраться назад.
Рикардо Рейс и не собирался ничего исследовать: ему лишь показалось, что
какая-то мысль внезапно смутила Сальвадора, и правильно, как мы с вами знаем,
показалось, хотя если бы принялся он отгадывать саму эту мысль, то не отгадал
бы, что лишний раз доказывает, как мало мы знаем друг о друге и как скоро
истощается наше терпение, если только, конечно, не идет речь о настоящем
криминальном расследовании, пример которого дает нам, пусть не впрямую, пресловутый
«The God of the labyrinth». Но Сальвадор превозмог свою досаду, причем, как
принято говорить, времени ему понадобилось меньше, чем нам — чтобы рассказать
об этом, и, не противясь природному добродушию, показал, что всем доволен и
весьма, щедрой рукой отвешивая похвалы доктору Сампайо и дочери его Марсенде:
настоящий сеньор, старого закала, а она — такая утонченная, такая воспитанная
барышня, и до чего же ей не повезло в жизни с этим ее увечьем или недугом, и я
вам так скажу, доктор Рейс, не верится мне, что можно ей помочь. Эту тему,
грозившую перерасти в обсуждение клинического случая, для чего он, как уже
раньше заявлял, не обладал специальными познаниями, Рикардо Рейс не поддержал
и, круто свернув на другое — на то, что его занимало по-настоящему, или просто
занимало, неизвестно почему и насколько сильно — сказал: Они не пришли обедать,
и, словно осененный внезапной догадкой, осведомился: Должно быть, уже уехали к
себе в Коимбру? — но Сальвадор, который уж в этом-то вопросе разбирался,
ответил: Нет, завтра собираются, а обедали на Байше, там неподалеку живет врач,
пользующий барышню Марсенду, а потом они собирались пройтись по магазинам,
кое-что купить. Но ужинать-то придут? Несомненно. И Рикардо Рейс, получив эти
сведения, снял локти со стойки, сделал два шага, остановился, обернулся:
Пройдусь, пожалуй, надеюсь, погода не испортится, но в этот миг Сальвадор тоном
человека, сообщающего нечто не слишком важное, добавил: Барышня говорила, что
после обеда вернется сюда, отца сопровождать не будет, у него еще какие-то дела
в городе, и Рикардо Рейсу приходится сделать вид, будто он ничего и не говорил,
войти в гостиную, посмотреть в окно, якобы сомневаясь в добросовестности
метеорологов, и вернуться к стойке со словами: Дождя вроде нет, но холодно, по
зрелом размышлении, останусь-ка я лучше тут, почитаю газеты, и новая идея была
подхвачена усердием Сальвадора: Сейчас распоряжусь, чтобы вам принесли
обогреватель, и на двойной звонок колокольчика появилась горничная, но с
первого взгляда явствовало, что это не Лидия, а: Карлота, разожги калорифер и
поставь его в гостиной. Пусть каждый из нас сам для себя решает, нужны подобные
подробности для лучшего понимания происходящего или нет, и мнения по этому
вопросу могут сильно разниться, ибо все зависит от того, насколько внимательно
будут прочтены эти строки, от настроения читающего, от личных его вкусов и
пристрастий — одному подавай всеобъемлющие идеи, панораму и перспективу,
эпическую монументальность исторического полотна, а другой предпочитает
стилистическую изощренность противоборствующих интонаций: нам ли не знать, что
на всех не угодишь. Впрочем, в данном случае речь всего лишь о том, чтобы
чувства, каковы бы они ни были, проторили дорожку между и внутри людей, пока
горничная Карлота уходит и, исполнив поручение, приходит, пока управляющий
Сальвадор складывает в столбик цифры, проверяя итог длинного счета, пока
Рикардо Рейс спрашивает себя, не покажется ли подозрительной столь внезапная
перемена решения: то иду, то остаюсь.
Пробило два часа, половину третьего, постные и бескровные
лиссабонские газеты были прочитаны и перечитаны заново, изучены досконально, то
есть от доски — на английский престол вступил новый король Эдуард VIII, историк
Коста Брошадо направил поздравления министру внутренних дел, в деревне такой-то
отмечено появление волков, Австрийский Народный Фронт отверг идею аншлюсса, то
есть, если кто не знает, объединения Австрии и Германии, французское
правительство подает в отставку, разногласия между Хилем Роблесом и Кальво
Сотело раскалывают избирательный блок испанских правых — до доски: Покупайте
зубной эликсир «Паржил», завтра в «Аркадии» состоится первое выступление
знаменитой танцовщицы Марухиты Фонтан, в продажу поступили новые модели
«студебекера» Президент и Диктатор, и если реклама Фрейре охватывала всю
вселенную, то эта дает безупречно точный очерк мира в наши дни, ибо автомобиль
под названием Диктатор дает ясное представление о временах и вкусах. Время от
времени жужжит шмель над дверью, кто-то входит, кто-то выходит, появление
нового постояльца сопровождается сухим звонком Сальвадора, призывающего Пименту
поднять чемоданы в номер, и вновь воцаряется долгое и тягостное безмолвие, и
угрюм становится день, переваливший уже за половину четвертого. Рикардо Рейс
поднимается с дивана, влачится к стойке портье, и Сальвадор глядит на него
приветливо и дружелюбно, а, может быть, и жалостливо: Ну, что — уже все прочли?
— но Рикардо Рейс не успевает ответить, теперь все происходит стремительно:
гудит шмель, и голос снизу зовет: Сеньор Пимента, будьте добры, отнесите это ко
мне в номер, Пимента спускается и поднимается, а следом за ним идет Марсенда, и
не знает Рикардо Рейс, что ему делать — остаться ли на месте, вернуться ли в
гостиную, притворясь, что читает или прикорнул в разнеживающем тепле, но что в
последнем случае подумает Сальвадор, недреманное око, неусыпный соглядатай? — и
в результате не делает ничего, оставшись на перекрестье всех этих неначатых
действий в тот миг, когда появляется Марсенда с приветливым: Добрый вечер и
удивленным: Вы здесь, сеньор доктор? Да, я читаю газеты, отвечает он и тотчас
добавляет: Как раз дочитал, то есть, нагромоздив одну глупость на другую — если
читаю, значит, не склонен к разговорам, если дочитал — значит, сейчас уйду
отсюда, присовокупляет к ним третью, ощущая в полной мере, до чего же нелеп:
Здесь очень хорошо, тепло так, и его самого коробит от обыденности этого
высказывания, при том, что он все равно ни на что не может решиться — ни снова
усесться в гостиной, ни остаться у стойки: если он уйдет, Марсенда решит, что
ему хочется побыть одному, если останется — что он ждет, чтобы она ушла, всякое
действие следует совершать в свое время, чтобы она поняла, что он вернется в
гостиную и будет там поджидать ее, но все это оказалось лишним и ненужным, ибо
Марсенда сказала просто: Сейчас я отнесу свои покупки в номер и сразу спущусь,
мне хочется с вами поговорить, если, конечно, у вас хватит терпения и вы сейчас
свободны. Нас не должна удивлять улыбка Сальвадора: ему нравится, когда между
постояльцами завязываются дружеские отношения, это идет на пользу отелю,
создает в нем благоприятную обстановку — а если бы даже и удивила, мы все равно
не стали бы перегружать повествование долгим описанием того, как она, возникнув
на устах, тотчас и исчезла, ибо повод для нее был исчерпан. Улыбнулся и Рикардо
Рейс, и с улыбкой более продолжительной сказал: Разумеется, или: С большим
удовольствием, или: Я в вашем распоряжении, или что-то в этом роде, поскольку
имеется целый ассортимент примерно одинаковых и одинаково банальных и расхожих
фраз, и жаль, признаться, что мы не склонны потратить сколько-то времени, чтобы
разобраться в этих пустых, изношенных и стоптанных, стертых и бесцветных
формулах, а ведь можно бы если не вспомнить, то хотя бы вообразить, как
произносилось и воспринималось в эпоху юных слов и новорожденных чувств, на
заре своего бытия сообщение о том, что кто-то кому-то благо дарит, или у
кого-то милости просит, или при расставании настоятельно требует, чтобы его
простили, и, о Боже, какая безрассудная отвага нужна была говорившему, как
трепетал в ожидании слушавший.
