Омываемый водами, стоит Лиссабон, откуда, как говорится в
романе, обратной дороги нет. Когда-то в стародавние времена сюда вернулся
доживать свой век поэт-изгнанник Луис де Камоэнс, затем так же поступил
Фернандо Пессоа. Воспевшие славу Португалии, королевы морей, и бурные воды
человеческой судьбы, оба они способствовали созданию мифа о португальской душе,
не знающей покоя. Напоминанием об особом уделе португальцев призвана служить
статуя гиганта Адамастора, которую ежедневно видит Рикардо Рейс. Грозный и
трагический персонаж камоэнсовской поэмы «Лузиады» (1572 г.), Адамастор за
любовь к нимфе Фетиде превращен Зевсом в гору, мыс Бурь. Встретившись на пути португальских
мореплавателей, он грозно предостерегает их, нарушивших «заповедные пределы»… У
Камоэнса он страшен и безобразен — у Сарамаго его лицо искажено страданием. Он
видит «неестественный порядок вещей» (выражение Рейса) в стране с легендарным
прошлым, но беспомощен — «пленен», закован в камень. Как и сам Рейс, который по
многим причинам несвободен.
Рикардо Рейс, консервативно настроенный враг всяческих
«беспорядков», удивлен тем, что находит на родине. Когда-то он покинул
Португалию, не выдержав зрелища политических игр и нестабильности, которые
воцарились в стране после гибели последнего короля. Дона Карлоса убили в 1908
году, в 1910-ом была установлена республика. Португалия ничего не выиграла,
приняв участие в Первой мировой войне… Страна медленно, но верно превращалась в
«захолустье Европы». Уставшие от политических встрясок и неуверенности в
завтрашнем дне португальцы не насторожились, ни когда в 1926 году генерал Гомес
да Коста покончил с Первой Республикой, совершив государственный переворот, ни когда
в 1928 году президент Кармона отдал портфель министра финансов Жозе Оливейре де
Салазару. Тем более, что правление Салазара, через несколько лет ставшего
единственным и полновластным хозяином в стране, поначалу принесло видимые
признаки порядка: строились школы, прокладывались дороги… Но за внешним слоем
благополучия и стабильности скрывалось вопиющее «неблагообразие», которое с
присущей ему поэтической интуицией мгновенно уловит Рейс, как улавливает ухо
музыканта фальшивую ноту. Стране нужна была консолидирующая идея, и Салазар
предложил возрождение былой славы, «национализм, католицизм и корпоратизм». Под
предлогом искоренения «гидры анархии и коммунизма» на полную мощь заработала
тайная полиция ПНДЕ, в подвалах которой начали бесследно исчезать люди и
продолжали потом исчезать на протяжении сорока лет. Была введена жесточайшая
цензура. В конце 30-х годов не было, пожалуй, ни одного фашистского
государства, о братских связях с которым не заявил бы Салазар. Однако, от
участия во Второй мировой войне хитроумный и дальновидный диктатор сумел
воздержаться, памятуя, возможно, о бесславном участии в Первой. Отгородившись
от Европы, в 40-е он продолжал «наводить порядок» у себя дома. Как ни
парадоксально, но в годы войны в Португалии обрели приют многие беженцы и
эмигранты-антифашисты из «стран оси». А террор против собственных граждан здесь
при этом отнюдь не ослабевал… Сарамаго мастерски изображает первые стадии
формирования официальной идеологии «нового государства», провозглашенного
Салазаром, феномен коллективной психологии, ликование толпы, изголодавшейся по
объединяющей идее. Но в обезумевшем хоре скандирующего лозунги большинства
писатель помогает расслышать и другие голоса — сомневающиеся, несогласные или
гневные. В этой сложной оркестровке надо будет обрести свой голос Рикардо
Рейсу.
Рикардо Рейс привозит с собой в Лиссабон недочитанную книгу
некоего Герберта Куэйна «Бог лабиринта» и на протяжении всего романа безуспешно
пытается дочитать ее. Это изящно сделанный детектив, однако каждый раз что-то
отвлекает Рейса, и чтение продвигается медленно. Именно эту книгу Рикардо Рейс
берет с собой на последней странице романа Сарамаго, уходя «в никуда», в смерть
вместе со своим «создателем» Фернандо Пессоа. Жест вроде бы бессмысленный, ибо
там, как предупреждает поэт, читать будет невозможно. «Избавлю мир хоть от
одной загадки», — отвечает Рейс. Речь идет, конечно, не только о загадке,
скрытой в детективном сюжете Куэйна. Дело в том, что сам Герберт Куэйн тоже не
кто иной, как своего рода гетероним Хорхе Луиса Борхеса. Аргентинский писатель
в 1941 году создал рассказ «Анализ творчества Герберта Куэйна», где в числе
прочих «подарил» вымышленному Куэйну детективный роман «Бог лабиринта» и свои
собственные излюбленные художественные приемы — недостоверность разгадки,
авторские умолчания, двусмысленность финала, которые насторожат вдумчивого
читателя-интеллектуала и заставят его еще раз перечесть весь текст. Жозе
Сарамаго выстраивает художественное здание своего романа так же. Рейс не
доберется до финала «Бога лабиринта», но неискушенный читатель, даже слыхом не
слыхивавший о гетеронимах Пессоа, добравшись до финала книги Сарамаго,
насторожится, вспомнит весь текст и поймет, куда Пессоа уводит Рейса, как
связаны их судьбы. А читатель-интеллектуал, знакомый с творчеством Борхеса,
припомнит, что именно Герберту Куэйну Борхес припишет сюжет собственного
рассказа «Круги руин», где герой в финале «с облегчением, с болью унижения, с
ужасом» понимает, что сам он только «призрак, который видится во сне кому-то».
(Рейс у Сарамаго испытал не ужас, а скорее облегчение…) «Я — вымысел, живой до
боли, сон, хотя мне чувствовать дано…», — писал Фернандо Пессоа, словно
предвосхищая «прозрение» своего гетеронима в романе.
О «Боге лабиринта» известно лишь, что это роман о двух
шахматистах и убийстве: ни Борхес, ни Сарамаго больше ничего не сообщают. Но и
этого достаточно, чтобы возникли ассоциации со стихотворением Рикардо Рейса: «Я
помню повесть давнюю, как некогда война сжигала Персию… А в этот страшный час
два шахматиста играли в шахматы».
Скрытые, явные, видоизмененные и стилизованные цитаты и
образы из этого стихотворения растворены в романе Сарамаго. Идет ли речь о
мирном Лиссабоне, о воюющей ли Абиссинии, о соседней Испании — в тексте
возникают отзвуки той старинной войны. Это стихотворение для Рейса —
программное. Игроки, склонившиеся над шахматной доской, не просто настолько
поглощены игрой, что не замечают вплотную подступающую к ним смерть. Они
сознательно делают свой выбор, отворачиваясь от безобразия жизни, уходя с
головой в чистое наслаждение и искусство игры — другую, свою собственную
реальность. Рушится мир, текут реки крови «по стогнам городским», а игроки в
персидском саду встречают смерть, самозабвенно глядя на доску… Как тут не
вспомнить «последнего игрока в бисер» из стихотворения, внесенного Германом
Гессе в приложение к его знаменитому роману! У Гессе в «Игре в бисер» старец на
руинах опаленного мира упрямо перебирает бусинки, играя «всеми ценностями и
смыслами» культуры — уже погибшей. У Рейса шахматисту так и не удается доиграть
свою партию: в сад ворвется вражеский воин и занесет над ним саблю… У Сарамаго
пальба по мятежным кораблям станет последним вторжением грозного и реального
мира в мирок, который пытался построить и оградить от бурь Рикардо Рейс.
Этим житейским и политическим бурям нет места в его поэзии,
основные темы которой — быстротечность человеческой жизни, красота уходящего
мига, неумолимый ход времени. Подобно античным поэтам, поклонником творчества
которых он является, Рейс уподобляет бескрайнее, необозримое время морской
волне, что стирает следы человека на песке. И стоически приемлет свою судьбу,
свое бессилие перед лицом вечности. Но в контексте романа Жозе Сарамаго эта
философская позиция приобретает двоякое объяснение. Рейс-человек перед лицом
агрессивной и пошлой действительности «защищается», возводя между миром и собой
стену поэзии и философии… Или по-другому: Рейс-вымысел, сознавая химеричность
своего существования, ищет аналогию и опору в мироошущении античных поэтов.
Знает он правду о себе или не знает? Исходя из разных предположений на этот
счет, можно прочитать роман по-разному, придавая различные оттенки
интерпретации поступков и стихов Рикардо Рейса.
