Борются народы друг с другом, отстаивая интересы, не имеющие
отношения к отдельно взятому Джеку, Пьеру, Гансу, Маноло или Джузеппе —
обозначим их для простоты только мужскими именами — но пребывая в простодушной
уверенности, будто преследуют именно свою нынешнюю выгоду или действуют в
чаянии грядущей прибыли, кругленькой суммы, которая скопится на счету, когда
придет пора закрыть его, хотя по общему правилу одни едят, а другие
облизываются; борются люди и за то, что считают своими чувствами, всегда им
присущими или на краткий срок пробудившимися и обострившимися: так вот обстоит
дело с горничной нашей, с Лидией, и с Рикардо Рейсом, который, когда решит
вновь открыть практику, для всех будет врачом, а когда даст наконец прочесть
то, что он так усердно кропает, для немногих — поэтом, борются и по другим
причинам, разнообразным, хоть по сути своей — одинаковым: власть, престиж,
ненависть, любовь, зависть, ревность, просто досада или, например, забрел
человек поохотиться в чужие угодья, соперничество и конкуренция, да вот хоть
взять происшествие в квартале Моурария, сам Рикардо Рейс эту заметку не
заметил, мимо бы прошел, если бы ему в радостном возбуждении не прочел ее
Сальвадор, упершийся локтями в аккуратно разложенную на стойке газету: Кровавая
драма, сеньор доктор, что это за чертов народ такой, чуть что — палить, полиция
боится встревать, является под занавес, вот, если угодно, я прочту: некий Жозе
Рейс по прозвищу Горлица выпустил пять зарядов в голову некоему Антонио по
прозвищу Мечеть, человеку в Мавританском квартале известному, и, ясное дело,
убил наповал, нет-нет, не из-за юбки, тут написано, что один другого крепко
надул, это у нас случается. Пять пуль, повторил Рикардо Рейс, проявляя
неискренний интерес, и, произнеся эти слова, задумался, представил себе, как
ствол пятикратно изрыгает пламя и свинец по одной и той же цели, и лишь первую
пулю встречает вскинутая голова, а потом, когда убитый уже валяется на
мостовой, голова эта уже расколота, размозжена, мозги из нее выпущены, но —
трах-тарарах! — четырежды гремят уже излишние, но необходимые выстрелы, и
ненависть возрастает с каждым выстрелом, и голова от каждого бьется о камни, а
вокруг ужас и остолбенение, многоголосый женский крик из окон, и смолкла
стрельба не оттого, что решился кто-нибудь удержать Жозе Рейса, дураков нет под
пулю лезть, вероятно, патроны кончились, или занемел палец на спусковом крючке,
или ненависти уже некуда было больше расти, и убийца скрылся с места
происшествия, но только далеко ему не уйти и деться некуда, в Мавританском
квартале расплата на месте. Завтра похороны, говорит Сальвадор, если бы не
служба, я бы пошел. Любите бывать на похоронах? — осведомился Рикардо Рейс. Да
нет, нельзя сказать «люблю», но на эти похороны соберется такая прорва народу,
что стоит посмотреть, тем паче, что хоронят застреленного, вот Рамон — он живет
по соседству — слышал, что. А о том, что же слышал Рамон, Рикардо Рейс узнал за
ужином: Говорят, сеньор доктор, что весь квартал соберется на похороны, а
дружки Жозе Рейса вроде бы собираются разнести гроб в щепки, а если они решатся
на такое, будет настоящая война, никому не поздоровится. Не понимаю, ведь этот
Антонио уже мертв, мертвей не бывает, чего еще от него хотят: этот человек
вроде бы не из тех, кто приходит с того света доканчивать начатое на этом? С
этими людьми, сеньор доктор, никогда не знаешь, как обернется: злобы в душе
столько, что ее и смертью не уймешь. Пожалуй, я тоже пойду посмотреть на эти
похороны. Дело ваше, только держитесь поодаль, близко не подходите, а если
начнется свалка, заскочите в подъезд и дверь за собой закройте, не то
попадетесь под горячую руку.
До крайности, однако, не дошло — то ли потому, что угроза
была чистым хвастовством, то ли потому, что для сопровождения гроба отрядили
двоих вооруженных полицейских, приставили, стало быть, к покойнику
символическую охрану, которая не сумела бы воспрепятствовать приведению
некрофобского намерения в исполнение, но все же обозначала присутствие власти.
Рикардо Рейс, стараясь не привлекать к себе внимания, появился задолго до
выхода похоронной процессии, держался, следуя совету галисийца, подальше, ибо
не хотел попасть в свалку, и каково же было его изумление при виде огромной,
многосотенной толпы, запрудившей всю улицу перед моргом — все это напоминало бы
достопамятную раздачу милостыни у здания газеты «Секуло», если бы не такое
количество женщин в ярко-алых блузках, юбках, шалях и юношей в костюмах того же
кричащего цвета, который можно было бы расценить как единственный в своем роде
траур — в том случае, если это были друзья покойного — или высокомерный вызов —
если они были его врагами, так что все это больше смахивает на карнавальное
шествие; пара одров, украшенных траурными плюмажами, покрытых траурными
попонами, повлекла катафалк, и по обе стороны от него шагали полицейские — кто
бы мог подумать, что Мечеть будут хоронить с почетным караулом, какая ирония
судьбы! — с одного боку пистолет в расстегнутой кобуре, с другой —
побрякивающая о камни сабля, а вокруг слышатся рыдания, всхлипывания, стенания,
вздохи, испускаемые и теми, кто оделся в красное, и теми, кто облачился в
черное, одни оплакивают покойника, другие — арестованного, и много людей босых
и оборванных, то есть босяков и оборванцев, но попадаются и расфуфыренные дамы
в трауре, обвешанные золотом, их, недоверчиво оглядываясь по сторонам, ведут
под руку сизовыбритые мужья в черных лакированных башмаках, однако и друзей
усопшего, и недругов его, помимо особой, нагло-развалистой походочки, объединяет
какая-то свирепая веселость, которая пробивается из-под искренней или напускной
скорби: идет племя разномастных отщепенцев — проститутки, ворье да жулье,
щипачи и барыги, и когда батальон этого сброда церемониальным маршем проходит
по городу, из открытых окон, поеживаясь, взирают жители на обитателей Двора
Чудес: как знать, нет ли среди них такого, кто завтра вломится в дом: Смотри,
смотри, мамочка, кричат дети, но для детей, как известно, вce — развлечение.
Рикардо Рейс довел кортеж до Площади Королевы и там остановился, поскольку уже
несколько раз перехватывал брошенные украдкой взоры — интересно, что это за
элегантный господин? — что ж, это женское любопытство, вполне естественное для
тех, кто но профессиональной необходимости обязан разбираться в мужчинах. И
похоронная процессия скрылась за углом, направляясь, без сомнения, в сторону
Алто-де-Сан-Жоан, если, конечно, пройдя еще немного вперед, не свернет налево,
на дорогу, ведущую к Бенфике, и ясно, что кладбище Празерес останется в другой
стороне: а жаль, прекрасное было бы доказательство того, что перед смертью все
равны, и жулик Антонио-Мечеть присоединился бы к поэту Фернандо Пессоа,
любопытно, какие беседы вели бы они под сенью кипарисов, поглядывая тихими
вечерами, как входят в гавань корабли, и объясняя друг другу, как надо
расставлять слова, чтобы провернулась афера, написалось стихотворение. За
ужином, наливая Рикардо Рейсу суп, объяснил галисиец Рамон, что ярко-красный
цвет — отнюдь не знак траура и уж тем более — не признак неуважения к покойнику:
по обычаям Мавританского квартала, так принято одеваться по особым случаям
вроде рождения, бракосочетания, похорон или когда устраивается шествие, а давно
ли этот обычай возник, он сказать затрудняется, давно, наверно, еще до того,
как он перебрался в Лиссабон из Галисии, а вот не обратил ли сеньор доктор
внимания — должна была там быть женщина, видная такая, фигуристая, рослая,
черноглазая, хорошо одета, в мериносовой шали. Да там их столько было, дружок,
что глаза разбегались, а кто она такая? Это полюбовница Мечети, певица. Нет,
Рамон, если и была, то я ее не заметил. Какая женщина, сеньор доктор, все отдай
— и мало, а голос какой, вот хотелось бы знать, кто теперь ее приберет к рукам.
Да уж не я, Рамон, и, боюсь, не ты. Ох, мне бы такую, но, как говорится, видит
око, да зуб неймет, на нее много денег надо, ох, много, само собой разумеется,
что беседа эта — из разряда тех, которые называются «языки почесать», ну, надо
же о чем-то говорить за ужином: Да, дружище Рамон, и все-таки почему они вырядились
в красное? Я так полагаю, сеньор доктор, это стародавний обычай, должно быть,
еще от мавров идет, дьявольские одеяния, добрые христиане себе такого бы не
позволили, и Рамон отходит к соседнему столу обслужить посетителя, а вернувшись
и подавая очередное блюдо, просит, чтобы сеньор доктор объяснил ему — сейчас
или потом, когда время выберет — смысл приходящих из Испании известий насчет
тамошних выборов и кто, по его мнению, их выиграет: Я потому интересуюсь, что у
меня родня в Галисии, я-то, можно считать, в порядке, а кое-кто еще остался в
родных краях, хоть много народу уехало. В Португалию? По всему миру
разъехались, — это, конечно, так говорится, «по всему миру», но куда только не
занесло моих братьев, кумовьев, племянников: и на Кубу, и в Бразилию, и в
Аргентину, крестник вон даже в Чили. Рикардо Рейс сообщил официанту все
сведения, почерпнутые по этому поводу из газет, прибавив, что, по общему
мнению, победят правые и что Хиль Роблес заявил: А ты, кстати, знаешь, кто
такой Хиль Роблес? Слыхал. Так вот, Хиль Роблес заявил, что, придя к власти,
покончит с марксизмом и с классовой борьбой и установит социальную
справедливость, а известно ли тебе, Рамон, что такое «марксизм»? Нет, сеньор
доктор. А «классовая борьба»? Понятия не имею. А о «социальной справедливости»
слышал? Бог миловал. Ну и ладно, через несколько дней узнаем, кто выиграл
выборы, глядишь, все останется по-прежнему. Голому разбой не страшен, так мой
дед говорил. Твой дед, Рамон, был совершенно прав, твой дед, Рамон, был мудр.
