Победа тем не менее досталась левым. Еще на следующий день
газеты оповестили свет о том, что, судя по первым впечатлениям, правые одержали
верх в семнадцати провинциях, но при окончательном подсчете голосов выяснилось,
что число левых депутатов превышает число правых и центристов вместе взятых. Не
то что поползли, а просто поскакали слухи о готовящемся военном перевороте,
куда вовлечены генералы Годед и Франко, однако слухи были опровергнуты, и
президент Алькала Самора поручил Асанье сформировать кабинет, так что посмотрим,
Рамон, что из этого выйдет и пойдет ли это на пользу твоей Галисии. А здесь, на
этих улицах, то и дело видишь хмурые лица, кто озабочен по-настоящему, а кто и
прикидывается огорченным итогами голосования, но что, если не радость, означает
этот блеск в глазах? — но понятие «здесь» не обозначает даже Лиссабона, не
говоря уж о всей стране, и откуда нам знать, что там происходит; «здесь» — это
всего лишь тридцать улиц между Каиш-до-Содре и Сан-Педро-де-Алкантара, между
площадью Россио и Кальярис, «здесь» — это город в городе, окруженный невидимыми
стенами, которые охраняют его от невидимой осады, город, где вперемежку живут
осажденные и осаждающие, и они считают друг друга другими, чужими,
посторонними, и глядят друг на друга недоверчиво: одни взвешивают свою власть и
хотят еще, другие рассчитывают свои силы и находят, что их недостаточно, и
одному Богу известно, какую болячку надует нам из Испании этот ветер. Коммунизм
не за горами, объяснил Фернандо Пессоа и добавил так, что это можно было счесть
иронией: Вам не везет, милейший Рейс, вы удрали из Бразилии, чтобы уж до конца
жизни ничто не омрачало ваше спокойствие, а в соседней, можно сказать, квартире
— большой переполох, смотрите, как бы в один прекрасный день не высадили двери
и в ваше жилище. Сколько раз вам повторять, что я вернулся из Бразилии из-за и
ради вас. И все-таки не убедили. Да я и не стремлюсь вас убедить, а только
прошу мнение свое держать при себе. Не сердитесь. Я жил в Бразилии, теперь
нахожусь в Португалии, где-то ведь мне надо жить, у вас при жизни хватало ума
понимать и более сложные вещи. В том-то и драма, дражайший Рейс, что где-то
надо жить и понимать, что не существует места, которое не было бы местом,
поскольку жизнь не может быть ничем иным, кроме жизни. Ну, наконец-то, узнаю
вас. А если бы я и остался неузнанным — что мне до этого? Горшая из бед — то,
что человек не может увидеть самого себя на горизонте, хотя, окажись он там,
испытал бы страшное разочарование, ибо есть у горизонта одна неприятная
особенность — он удаляется по мере нашего к нему приближения. Ну да, мы
плаванье свершим на корабле. На борт которого мы нс взойдем по сходням. Если уж
мы поддались сентиментальной слабости и взялись наперебой цитировать Алваро де
Кампоса, который когда-нибудь обретет вполне заслуженную славу, утешьтесь в
объятиях своей Лидии, если еще длится эта ваша любовь, и учтите, что мне и
такой не досталось. Покойной ночи, Фернандо. Покойной ночи, Рикардо, скоро
карнавал, развлекайтесь и в ближайшие дни на меня не рассчитывайте. Этот
разговор имел место в маленьком — столиков на шесть — невысокого пошиба кафе,
никто из посетителей которого не знал их. Поднявшийся было Фернандо Пeccoa
снова сел: Знаете, мне пришло в голову, что на карнавал вам стоило бы
нарядиться укротителем — лакированные сапоги, рейтузы в обтяжку, красный
доломан с бранденбурами. Красный? Красный, это самый подходящий цвет, а я
оденусь смертью — черный балахон с намалеванными на нем костями; вы будете
хлопать бичом, я — пугать старух: Я за тобой, ну-ка, идем! — и щупать девиц, и
на бале-маскараде нам с вами обеспечен первый приз. Никогда не танцевал на
балах. Не танцевали и не надо — надо лишь, чтобы люди слышали, как щелкает
кнут, и видели кости. Года наши уже не те для подобных развлечений. Говорите за
себя, у меня больше возраста нет, и, сделав это заявление, Фернандо Пессоа
встает и выходит на улицу, под дождь, и стоящий за стойкой говорит сидящему за
столиком: Куда же это ваш друг пошел — вымокнет ведь, ни плаща у него, ни
зонтика. Ничего, он привык, ему даже нравится.
Рикардо Рейс, вернувшись в отель, сразу же ощутил в
атмосфере некое лихорадочное оживление, словно ополоумели все пчелы улья сего,
а поскольку совесть его была нечиста, то сразу подумал: Все открылось. Он ведь
в глубине души романтик, он полагает, что в тот день, когда станет известно об
интрижке с Лидией, его со скандалом выселят из «Брагансы», и потому постоянно
пребывает в этом страхе, если это, конечно, страх, а не вялое желание, чтобы
именно так все и произошло: вот какое возникает противоречие, неожиданное для человека,
заявляющего о своей отъединенности от мира и вместе с тем желающего, чтобы этот
мир на него навалился при первом подозрении, что история всплыла и обсуждается
под хихиканье втихомолку, и, разумеется, достоянием гласности она стала
благодаря Пименте, который недомолвками ограничиваться не станет. В блаженном
неведении пребывают виновные, и еще ничего не знает Сальвадор, и еще
неизвестно, каков будет его приговор, когда завистливый доносчик, неважно,
мужчина или женщина, явится к нему и скажет: Что же это за срам такой, сеньор
Сальвадор! — и хорошо, если управляющий, следуя давнему примеру и оправдывая
данное ему при крещении имя
[24]
, которое иногда способно подвигнуть своего
носителя на благородные душевные движения, ответит: Кто из вас без греха, пусть
первым бросит в них камень. В ту минуту, когда объятый внутренним трепетом
Рикардо Рейс подходит к стойке, Сальвадор что-то кричит в телефон, но тут же
выясняется, что повышенный тон разговора вызван всего лишь отвратительной
слышимостью: Ей-Богу, он будто на Луне, алло, алло, да, сеньор Сампайо, мне
нужно знать, когда вы прибудете, да! да! да, вот теперь немного лучше, дело в
том, что у нас неожиданный наплыв постояльцев, почему? из-за испанских событий,
да-да, из Испании, очень много народу приехало оттуда, сегодня? двадцать
шестого? понял, после карнавала, очень хорошо, зарезервируем вам два номера,
что вы, сеньор доктор, как вы могли подумать, вы наш — постоянный клиент,
прежде всего мы обязаны заботиться об интересах наших друзей, три года — это не
три дня, поклон сеньорите Марсенде, да, сеньор доктор, вот тут рядом со мной
доктор Рейс, он вам тоже кланяется, и это чистая правда: Рикардо Рейс знаками и
словами, которые можно прочесть по губам, но не услышать, в самом деле шлет
доктору Сампайо и дочери его сердечный привет и делает это по двум причинам:
при других обстоятельствах первой и главной стало бы его стремление напомнить о
себе Марсенде, пусть и через посредство третьего лица, но в данном случае, он
стремится прежде всего и всего лишь подружиться с Сальвадором,
продемонстрировать, что считает его ровней себе, и таким образом лишить его
властных полномочий: это противоречие только кажется неразрешимым и вопиющим,
поскольку не сводятся отношения между людьми к сложению или вычитанию — о, сколько
раз казалось нам, что мы приобрели что-то, а на деле оставались в убытке,
сколько раз прикидывали мы потери и протори, а оказывались с прибылью, и пахло
тут уже не суммой, а произведением. Сальвадор торжествующе, благо ему удалось
провести с городом Коимброй разговор своевременный и окончательный, повесил
трубку и теперь отвечает на «Что стряслось?» Рикардо Рейса: Как снег на голову,
нагрянули три испанских семейства, два из Мадрида, одно из Касереса, беженцы.
Что? Ну да, убежали от коммунистов — те ведь победили на выборах. Не
коммунисты, а левые. Какая разница? Неужели и вправду — беженцы? Даже в газетах
было. Не заметил. Но с этой минуты не заметить было уже невозможно. Из-за
дверей доносится испанская речь, можно даже не напрягать слух, звучный язык Сервантеса
ничем не заглушишь, в иные времена не было на всей планете места, где бы не
говорили по-испански, нам такого добиться никогда не удавалось. За ужином стало
видно и очевидно, что беженцы — люди состоятельные, о чем можно было судить и
по одежде, и по изобилию выставленных напоказ у мужчин и у женщин
драгоценностей — колец, перстней, запонок, галстучных булавок, заколок,
браслетов, цепочек, кулонов, серег, брошек, колье, ожерелий, брелков — в
которых золото и брильянты сверкали вперемежку с изумрудами, рубинами,
сапфирами, бирюзой, и по тому, как громко новоприбывшие перекликались со стола
на стол, словно бахвалясь триумфом своего несчастья — право, не уверен, есть ли
смысл соединять в одной фразе столь противоречащие друг другу слова. Но других
Рикардо Рейс не находит, не знает, как еще определить странную смесь властности
и плаксивой мстительности, звучавшую в том, как произносили они: Los rojos
[25]
, кривя губы, точно это брань, и ресторан в отеле «Браганса» вдруг сделался
похож на театральную сцену — того и гляди, появится на ней изящный
кальдероновский Кларин и скажет: Escondido, desde aquí toda la fiesta he
dе ver, и понимать это следует так, что испанский праздник откроется ему из
Португалии, pues уа la muerte по mе hallará, dos higas para la muerte
[26]
. A официанты — Рамон, Фелипе и еще третий, ну, тот, впрочем, португалец из
Гуарды — носятся по залу особенно проворно и заметно волнуются, они всякое в
жизни видали и не в первый раз обслуживают соотечественников, но не в таком
количестве и не по таким причинам попавших в Лиссабон, однако не замечают, пока
еще не заметили — а вот со стороны это отлично видно, — что многочленные
семейства из Мадрида и Касереса держатся с ними отнюдь не как с земляками, в
чьи братские объятия бросила их злосчастная судьбина, и произносят «галисийцы»
так же, как и «красные», если только вместо ненависти поставить презрение.
Рамон, впрочем, перехватив брошенный на него злобный взгляд в сопровождении
бранного шипения, что-то уже почувствовал, раз, подавая блюдо Рикардо Рейсу, не
сумел сдержаться: Могли бы и в номерах оставить свои цацки, никто их не тронет,
«Браганса» — почтенное заведение, и, произнося эту сентенцию, не знает Рамон —
не то бы переменил бы свое мнение насчет отеля, — что горничная Лидия шастает
по ночам в двести первый номер. И все же будем справедливы — ну, хотя бы когда
мы можем себе позволить такую роскошь — к этим людям, которые в страхе
прибежали к нам, собрав драгоценности, сняв деньги с банковских счетов,
прихватив, словом, все, что было возможно при столь поспешном отъезде,
признаем, что чем-то и на что-то же им нужно жить: окажись они здесь с пустыми
руками, разве тот же Рамон, движимый милосердием, дал бы им хоть медный грошик,
ссудил бы хоть пятак, да и с какой стати ему это делать, об этом ни слова нет в
заповедях Христова учения, а если в вопросах давания и одалживания еще как-то
можно руководствоваться призывом «Возлюби ближнего, как самого себя», признаем
все же, что не хватило двух тысячелетий для того, чтобы Рамон возлюбил ближних
своих из Мадрида и Касереса, хоть и утверждает автор «Заговора», будто мы
выбрались на верный путь, на столбовую дорогу, и ныне труд идет по ней об руку
с капиталом, и, вероятно, сойдясь на братский ужин в термах Эсторила, определят
наши прокуроры и депутаты, кто же должен будет дорогу эту мостить.
